Священное Писание в моей жизни

Священное Писание в моей жизни

Михайлов Димитрий, 1 курс, 2001г.

Свято-Иоанновские богословско-педагогические курсы.

 

 

Когда вспоминаешь, удивляешься: насколько близок и невидим Бог. Воистину, очи мои не узрят и уши не слышат, ибо огрубело сердце. Но память делает благодарным и одновременно дает надежду, потому что вся жизнь предстает как личный исход и в этом исходе слова Священного Писания как вспышки какого-то на первый взгляд иногодного моей жизни, а на самом деле - мгновения, моменты истины. Я не был и не есть достоин этих посещений, но раз уж есть случай, то свидетельствую то, что сам прошел своими ногами. Благодарю Бога, не оставлявшего меня, невзирая на мои грехи.

Когда накатывает тьма, и лукавый внушает, что все бесполезно, я вспоминаю - и продолжаю бороться.

 

В семье моих родителей и в семье их родителей исповедовали коммунизм. Это не ирония. Вместо Священног Писания я читал - и неплохо знал - 45 томов Ленина. Именно серьезное отношение к этому помогло мне задаваться вопросами, на которые взрослые не хотели отвечать, например: "А почему Владимир Ильич пишет - надо расстреливать каждого десятого?" Внимательного чтения достаточно, чтобы задуматься. Но вот что мне нравилось без размышлений - это моральный кодекс строителя коммунизма. Я помню, что на приеме в комсомол спрашивал вступающих о нем. И ставил их в тупик вопросом: "А почему ты не можешь без комсомола быть в первых рядах советской молодежи, как ты пишешь в заявлении?" Секретарь тихо показывал мне кулак. А я не издевался, я на самом деле хотел понять.

 

Даже на физфаке Университета, где по тоем же коридорам ходили будущий настоятель храма св. Иоанна Предтечи Алексей Крылов, мои будущий крестный отец, и  уже ходивший в Гореловскую колонию Александр Степанов, мой будущий духовник, на фоне свободомыслия всех направлений, за которе и сажали и выгоняли, я все еще верил, что просто не так люди поняли Маркса, плохо реализовали. И в стенгазете профкомовской печатал подборки стихов вроде этих:

                "Коммунизм святая наша вера,

                Испытанье стройками и боем.

                Только правдой личного примера

                Можно людям доказать, чего мы стоим"

 

Правда, еще в школе увлекался чтением философских эссе Ф.Бэкона. А у него в трактате "Об истине" начало странно звучало и хотелось выяснить - о чем речь: "Что есть истина, спросил Пилат насмешливо и не стал дожидаться ответа". Кто этот Пилат? У Кого он спросил? Нигде нет ссылок, как будто само собой понятно. Я попенял на недогадливость редактора, надо средневековые тексты лучше комментировать. Но вопрос остался и разрешился только годы спустя.

Много раз я убеждаюсь, что движение по духовным путям блокирует лень и страх новизны. Потому что иначе я бы гораздо раньше пришел к истине. Дело не в доступности литературы и не в знании текста. Дело в отношении к слову.

 

Двоедушие, воспитанное двумя поколениями людей в этой стране, гораздо страшнее, если принять в учет невосприимчивость к слову как руководящему импульсу действия. Я с детства знал, что говорят одно, а на самом деле другое. И спрашивать почему так опасно. Плохо будет. Есть люди, которые следят за всем и за всеми. Родители работали на оборону, делали ракеты, и все знали, что когда мама интересуется моими уроками по телефону с завода, ее слушают, а потом могут выказать осведомленность кэгэбешники. Люди, которые жили в библейские времена, иначе думали. Мне кажется, именно потому и выбрал Бог их, что они слышали и делали, а мы слышим и думаем, делать или нет.

Потому и не воспламенили меня эти искры, рассеянные по всей культурной традиции, что для меня слово не равно делу.

И этот совок я ощущаю в себе до сего дня, увы. И еще более ужасно, что и в Церкви вижу то же самое.

Как мне доказать, показать неверующему отцу, что Церковь отличается от партии ?

 

                Было огромное потрясение, когда в больнице, решив во что бы то ни стало дочитать Новый Завет до конца, я вдруг прочел в 2 Послании к Фессалоникийцам с детства знакомые слова: "...если кто не хочет трудиться, тот и не ешь" (2 Фес. 3:10) Господь поместил меня в райское место, больница была в Сестрорецке, и я читал Писание, сидя на тихом берегу Финского залива, обдумывал его, бродя по пустым весенним улочкам, составленным из необитаемых в ту пору дачных домиков. Это была милость Божия, а я плакал, что теперь меня выгонят из пекарни, я не смогу больше таскать тяжести. (Выгнали. Только потом, тоже чудесным образом, я попал на другую, более стабильную и много давшую мне для покаяния работу.) В больницу я попал для операции, но ее отменили. А когда я прочитал Новый Завет, как-то вскоре и выписали.

                С детства помню : "кто не работает - тот и не ест. От каждого по способностям, каждому - по труду" Только теперь, на седьмом году церковной жизни, я могу различить "труд" и "работу". И более-менее начинает выкристаллизовываться ответ на вопрос, мешавший мне прийти в Церковь, который мои друзья-христиане мне так и не открыли тогда: "А чем отличается партия от Церкви?"  И становится еще более обидно, как же нас надули, и как же мы сами позволяли себе не думать. А теперь мой некрещеный отец не хочет придти в Церковь и говорит мне: мы верили - и нас обманули. Больше верить не хочу.

 

Но это все было после крещеия и покаяния. Я и заболел-то оттого, что сжег огромный мешок оккультной литературы.

Умные люди смеялись и осуждали - зачем  такое средневековье. Отвечал: грешить так грешить, каяться так каяться. Нужны поступки, а не слова. И тут же ощутил, что вызов принят. Это было одно из свидетельств, что невидимый мир тоже так считает, хотя и на все лады уверяет нас, что все эти исходы и разрывы отношений, сжигание идолов и проч. - дела давно минувших дней, а может быть и просто сказки для нашего назидания сочиненные.

"Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей..."

 

 

                А самая первая моя прямая встреча с Евангелием была... у рерихнувшихся. Сами себя иронично называли так последователи Рериха. Когда рухнула партия, куда только меня не заносило, но вот на каком то витке поисков правды, перед поездкой в Извару, где они решили создать братсво или коммуну, один из лидеров дал мне несколько листиков с непонятными словами на русском исковерканном языке. Я спросил- зачем так писать с ошибками. И что это значит: "Блаженни милостивии, яко тии помиловани будут"

 

Потом помню, прости меня, Господи, свой смех, да, это было - мама где-то раздобыла маленькую зеленую книжку и на пути на юг, в поезде, я читал ее от скуки и от общего расположения к познанию. Там все противоречило одно другому, там были такие непривычные обороты речи, какой-то набор историй, которые с кем-то происходили давным давно. Это странно, что люди до сих пор придают такое значение этим пережиткам прошлого. Я лишний раз убедился. что мой ум способен рассеивать заблуждения веков - вот что такое Университет! Знание - сила!

 

Это было бы смешно, если бы не вспомнить следующую встречус той же книгой спустя всего полгода.

Мама лежала в больнице, куда попала в день рождения, и вдруг сразу на операцию, и хирург говорит- пятьдесят на пятьдесят. Часов пять шла операция и этого времени хватил, чтобы я оказался в Никольском соборе, отыскал понравившегося мне старика с лентами крест-накрест,  как у революционных матросов, и стал плакаться ему.

Потом мне показали и Христа и Богородицу. Но первым был св. Николай. И вот ночами у постели мамы я читал эту книгу и удивлялся, чему же я смеялся - там совсем нет противоречий, и много смысла, только мало что можно понять так, как я привык: нет почти ничего, что можно взять и сделать. Да я и креститься хотел, только вот священник, которого я решил попросить, оказался какой-то не такой, какие-то глаза не такие. Наверное, хотелось такие, как на иконе.

 

И пошли опять круги по жизни. Вместе с просфорами таскал ТВ, где показывали Кашпировского - авось что поможет. Потом стал бегать за экстрасенсами. И у Кашпировского меня тоже, как некогда у Бэкона поразило и - увы моей лени - осталось без ответа в душе: "Не как я хочу, но как ты". Я не решаюсь писать эут фразу правильно ставя большие буквы, ибо Кашпировский недостоин этого.

                С тех времен во мне осталась нетерпимость к словам "хороший человек" при оценке духовного направления. Помню, как много я "послужил людям", а на самом деле сатане, таская эту заразу из одной судьбы в другую.  А все началось с того, что после хирургов, пивших в ординоторской и шивших больных гнилыми нитками, отчего были спайки и свищи и новые боли операций, экстрасенсы мне показались теми самыми людьми, о которых написано в Евангелии. Я так не формулировал, просто мне хотелось быть с ними, а не с этими резальщиками, чтобы не делать больно, а исцелять.

Я спрашивал, как вы это делаете, а они шарахались и не отвечали. Но когда человек упрям, он все равно найдет способ упасть. И я попал-таки туда, где чему-то учили. Там же впервые нам представили некоего человека, который мог предсказывать по звездам и я с удовлетворением почувствовал что-то родное, математика, небесная механика...

 

Но посреди этого падения помню странное пришествие двух монахов. Невероятно, но факт. И помню, что это было воспринято как некая широта взглядов аудитории, даже их чтение из Библии и последовавшие страшные слова о гневе Божием на всех нас мало кого тронули. Но во мне проснулась какя-то ярость и я встал и сказал: "Не пугайте. Вы лжете. Я знаю по опыту, Бог добрый, Он спас мою мать" Не помню, что они отвечали, началось какое-то оживление, и я понял, что зря сказал.

 

Потом были годы, которые прошли скверно, хотя порой казалось, что наоборот, иду к какой-то более подлинной жизни, чем жизнь моих родителей. Библию я не забывал, но и не читал постоянно, хотя понятие о Боге укоренилось прочно.

Но все время какое-то неблагоговейное скверное чувство, подогреваемое разного рода толкованиями, во множестве расплодившимися в то время, когда вся страна просто помешалась от неустройства жизни на магии, оккультизме и иже с ними, - это чувство вызывало мало симпатий к Богу: надо же как он мстителен, выгнал из рая и не пускает. И на земле жить не дает. Чушь полная, читал свои дневники и удивлялся. Но ведь это было не только со мной. Сейчас я думаю, что вне общины человек спастись не может. В одиночку всегда упадешь. А тогда я и слово такое знал только по истории крепостного права. А вокруг были одинокие искатели духовного совершенства. Так что Священное Писание скорее было мне в соблазн и безумие, как и в начале.

 

В Церковь пришел вслед за женой. Мне не нравилось и не нравится, когда люди не понимают что делают и я настоял, чтобы она отдавала себе отчет во что верит, пойти учиться. Попали в ВРФШ. Высшая религиозно философская школа была конгломератом всевозможных течений с непонятными названиями и я выбрал отделение церковной археологии и литургики, поскольку в названии два слова из трех мог понять.

                Три яркие личности запомнились мне и много дали. Историю Церкви  читал Виктор Алымов, с которым впоследствии сблизившись, мы стали готовить к изданию его лекции по литургике. Я просто набирал тексты литургий и его комментарии, совершенно не понимая, почему так важны эти эпиклезы, анафоры и прочая тарабаршина. Но было интересно набирать про агапы и вообще чувствовалось, что по крайней мере какая-то жизнь здесь была. И удивительно как образованнейший Алымов к этому серьезно относится. Это был первый верующий и одновременно умный человек.

И что удивительно, он постоянно цитировал на память Евангелие, со ссылками на главу и стих. Я поражался, как он это помнит, он улыбался и говорил, что просто часто читает. Я не мог понять зачем так часто читать одно и то же.

                Вторая личность был о.Ианнуарий, читавший Новый Завет. Он оказался бывшим физиком, да и мои речи о том, что "что наверху, то и внизу" и прочие премудрости, полученные в прежней жизни он рассеивал словами Писания мягко и точно. Стало понятно, что во всем этом множестве произведений есть какя-то взаимосвязь, и не спроста они так бойко цитируют то одно, то другое. А еще он изумительный рассказчик, и греческие вставки в его речи приводили аудиторию в восторг. Он открыл нам очень важную вещь. Оказалось, сто стих - это не метафора. Павел писал стихами. Мы же читаем подстрочники. И я узнал, что в греческом есть божественный аорист, такой способ речи, который указывает, что речь идет о Боге, а не о наших делах. И странное было чувство, когда он ощутимо напрягся, слушая мои ссылки на Левина, читавшего Библейскую историю.

                Левин, как я понимаю сейчас, был иудей. Или протестант. По крайней мере благоговения перед текстом не имел никакого. Эта научная смелость мне импонировала, а уж докапываться до правды я любил всегда. И надолго подружился с Яхвистами, Элогистами и Дейтрономистами и прочими авторами текстов, даже до того, что когда Левин принес распечатку, где было указано, какой кусок текста кто писал, я решил восстановить правду любой ценой.

                                Как Бог милосерден, можно понять, задумавшись над противоречием - ведь и за меньшие грехи убивал людей в Ветхом Завете, а мы с женой воодушевленно резали (!) на стихи Священное Писание и составляли эти версии.

Работа прекратилась как-то сама собой, по каким-то пустяковым причинам, я их не помню. Дальше 20 главы Бытия мы не прошли. Слава Богу. Когда впоследствии я осознал грех, прошло 4 года церковной жизни и я восстановил и переплел растерзанную Библию, пошел с ней на исповедь. Помню, народ в очереди стоит с бумажками-перечнями своих грехов и удивленно посматривает: с такой толстой книгой мог придти только отпетый злодей перед смертью.

 

И смех, и грех. Но ведь только помня, как тебя помиловал Бог, можешь не осуждать других, которых я бы ни за что не помиловал. И может быть, это правильно, надо отделяться от людей иной веры и образа жизни не потому что они уже не спасутся, как бесы, а потому, что ничтожна мера моего к ним человеческого милосердия, которое при  его неправильном употреблении становится человекоугодием и предательством Бога и Церкви. Тогда я так не думал, и мне все казалось, что есть такой круглый стол или костер, у которого будет хорошо всем: и православным, и оккультистам, и иноверцам.

И ВРФШ это направление мысли зримо поддерживало. Но увы, дело было дорогое, а натуроплаты - мы были допущены к занятиям только в качестве платы за ремонт помещений - хватило на один семестр. Осталась дружба с Алымовым, история Церкви и литургика. И разрезанная Библия.

 

К крещению я пришел "в полной несознанке". Катехизации не было. О том, что надо исповедывать грехи всей жизни, мне сказал о. Александр Чистяков, прогнавший меня с исповеди за неумение говорить по существу. И это было хорошо, потому что пытаясь освоить новое незнакомое слово, мы попали на курсы катехизации к о. Александру Федорову, которые завершились тем, что он отлучил нас от Причастия до испонения пятой заповеди: нужно было вернуться к родителям с покаянием. Вот тут уже стало страшно, потому что выяснилось, что все академические уроки закончены, надо делать. А делать стыдно, страшно и не хочется. Но весомость Библии сильно выросла, поскольку от мыслей о тех кто ее писал пришлось перейти к жизни по написанному.

 

Эта жизнь, вернее ее неумелые попытки, разрушили все, построенное нами "во имя свое". А поскольку ничего иного не оказалось, то семьи не стало. Не Писание, конечно, виновато, а мы сами. Но теперь мне совсем не кажется каноническим буквоедством увлечение Алымова постановлениями Соборов. Когда-то на сборах в армии нам говорили, что Устав писан кровью - и лучше исполнять его.

 

Однажды, три года спустя после крещения, я ехал в трамвае и было тесно и душно. Но я уже твердо решил, что если мне мешают читать Евангелие дома и спокойно, я буду читать его где угодно. Лучше неблагоговейно, чем никак. И вот ухитрился достать и читаю у Луки в 13 главе о неплодной смоковнице. И вдруг стало как-то просторно, тихо и как будто в тишине громко кто-то прочел: "...вот, Я третий год прихожу искать плода на этой смоковнице и не нахожу; сруби ее: на что она и землю занимает?"(Лк 13:7) Через какое-то время опять вернулось ощущение времени и переполненого трамвая.

Но вопрос бы поставлен. И до сего дня не знаю ответа.

 

Я заметался тогда, стал суетиться, браться за любые послушания, помогать кому и чем мог, и все равно чувствовал, что это те же "галочки", которых много было еще в коммунистическую пору. Чего-то главного нет. И непонятно, кто это главное скажет.

 

Регулярные встречи с Евангелием обеспечивала больница, куда попал на послушание. Памятуя свой опыт, таскал Евангелие кому мог. И отвечал как мог на вопросы. Но не было ясности, как в целом должна быть устроена жизнь, чтобы эти вечере вопросов и ответов так поразительно не напоминали бы ВРФШ.

 

Однажды мне пришлось копировать для вновь организуемого радио при Братстве видеоленту митр. Антония Сурожского. Студия была темной, справа работал над монтажом какой-то программы оператор, любезно пустивший меня, но сам нецерковный человек. И вот посреди ленты вдруг экран как-то заполнил все видимое пространство, вернее растворился и отец Антоний, глядя прямо в глаза, сказал: "Ты должен найти в Евангелии те места, от которых зажигаеьтся сердце. Это те места, где у тебя уже есть что-то общее со Христом"  Я часто ленюсь делать это и сознаю, что надо бы попридержать шаг, чтобы поступки вытекали из движения души под воздействием Писания. Но в одиночку это трудно, а найти человека ничуть не легче, чем тому, кто 38 лет страдал и лежа у Силоамской купели, ждал Христа.

 

Много мне встречалось людей, свидетельствоваших силу священных слов. Не забыть рассказ женщины в Оптиной пустыни, которая спаслась чтением Евангелия, когда врачи отказались оперировать опухоль мозга, а она решила, что медленно сходить с ума хуже, чем читать Евангелие и две недели читала его во все время бодрствования по кругу.

Она исцелилась и приехала в Оптину решать как жить дальше.

 

И сам я однажды Псалтирью Давидовой спасался от дурных людей, никак не решавшихся на дурное дело, когда звучали слова псалмов и расползавшихся, но немедленно снова появлявшихся как только переставал читать. Благодать живет и внутри меня, и это радостно и тревожно. Потому что так легко предать ее, продать за чечевичную похлебку сытой и удобной и внешне добродетельной благочествой жизни. И так много позади ошибок, что боязно делать шаг вперед.