Если кто-то из всего вышесказанного извлечет
мнение, что мы были пай-мальчиками, то будет совершенно неправ. Клан-то
клан, братство братством, но все мы были очень разные, да и нельзя
сбрасывать со счетов максимализм молодости. Амбиции подчас просто гудели
в нас. Ну и, конечно, бывало не без конфликтов. Однажды даже случилась
драка. Хотя, в общем-то, и не драка, а всего один удар в челюсть с
нокаутом. За интригу — «был приговор». Жестокий, но справедливый. Кто,
кого и за что — умолчу. Одного уже нет на свете, а другой давно от
Валаама отошел, и биография его «ушла в песок».
А в общем-то мы на досуге основательно
балбесничали. Кстати, о романах любовных. Самым непроходимым сердцеедом
был Рыжий. Роста выше среднего, крепкий, мужественной внешности, с
всклокоченной всегда бородой, чуть грубоватый в ухватке, на дам
впечатление производил неизгладимейшее. Удивляться не стоит: он, между
прочим, свободно говорил на немецком, французском и португальском, ибо
учился на португальском отделении. Он женскому обществу с лету читал
стихи Луиса Камоэнса на португальском и Пьера Ронсара на французском. А
от жемчужнозубой улыбки его. по-моему, расплавлялись даже зеркала.
Туризм, как и восток, «дело тонкое». Всякий
соприкоснувшийся с ним живет несколько в ином измерении, чем все
остальные смертные. Здесь срабатывает принцип Станиславского —
«публичное одиночество». Ты всегда на строжайшем самоконтроле, ни
единого лишнего слова, жеста, никаких посторонних мыслей. Стоит
расслабиться, как тут же произойдет какая-нибудь нелепость. За примерами
ходить не надо.
Одна наша коллега усмотрела в киоске на
теплоходе красивую ткань по 2 руб. 80 коп. за метр. И перед экскурсией
все кумекала про себя: на юбку взять, на платье или сразу на костюм — и в
уме считала, во что это ей обойдется. С этой неотвязной мыслишкой и
повела группу. Результат не заставил себя ждать. Рассказывая о храме
скита, мадам брякнула помимо своей воли: «Высота храма два восемьдесят
за метр». После такого «ляпа» надо уезжать домой.
А бывало и почище. Мой друг детства Гена
Куцеро ведет группу, приводит ее на смотровую площадку на горе Елеон и
начинает вещать. Одна дамочка так уже достала его своими вопросами, что в
голове у него сгусток неприязни. И вот он начинает повествование, а она
в этот момент лезет к краю обрыва. (Мы всегда предупреждаем: «На скалы
не лазить, к обрывам близко не подходить».) И вылетает из Гены шедевр
словесного творчества: «Валаамский мона… куда ты, мать твою-перемать,
лезешь? — стырь был основан…». В слово «монастырь» ему удалось вставить
весьма выразительное словосочетание. Толпа в восторге. Гена в шоке. Или
еще: «Товарищи туристы, пред вашим взором пейзад Ивана Ивановича
Шишкина». Сообразив, что брякнул, сам давится со смеху, туристы в
экстазе, рассказ дальше можно не продолжать! (Ненавязчивый вопрос: о чем
думал за секунду до этого наш коллега?)
Общение с туристами сказывается подчас самым
непредсказуемым образом. Летом 1968 года жила со мной на Валааме
старшая, тогда еще пятилетняя, дочь Ирина. Ну, о том, что она старшая,
мы узнали много лет спустя, а тогда — первенец, очаровательная
пухленькая девчушка. Оставить на полдня в скиту одну небезопасно: рядом
всюду глубокая вода, скалы, да и змейки водятся. И скучновато ей одной.
Приходилось брать с собой на экскурсию. Надо отдать должное, маршрут в
12 километров она выдерживала без писка. На второй или третий день
смотрю: собираясь на «работу с папой», поверх платьица надевает
передник. Уговариваю, что он лишний, что в платьице красивей. Ни в какую
— хочу, и все. Ну, хочешь, так хочешь. Надо сказать, что ребенок у меня
был обученный, она знала: папу отвлекать нельзя, под ногами путаться
нельзя. И мы с ней во время экскурсии каждый сам по себе. Я при своем
деле, она при своем. Я знаю, что она где-то в группе, от группы не
отстанет, не потеряется, душа моя за нее спокойна. И вот возвращаемся с
экскурсии. Все мы после экскурсии собирались в одной комнате,
расписывались в диспетчерском журнале, делились впечатлениями. Иришка
тут же с нами. И вдруг она говорит: «Внимание, сейчас всем будут
подарочки» — и начинает оделять всех по порядку конфетами, шоколадками,
печеньем и извлекает все это из большущего кармана того самого
передника, против которого я восстал утром. Оказывается, ребенок
сообразил: раз на платье карманчик маленький, надо одеть передник, на
котором карман большой. И когда туристы угощают ее сластями — можно
просто подставлять карман передника и набрать этих сластей побольше, для
всех. Мне бы в голову не пришло. Век живи, век учись. Ребенок пообщался
с туристами всего два дня и сразу извлек для себя полезнейший, по ее
мнению, урок. Так потом в переднике и ходила, а мы объедались ее дарами.
Но, конечно же, чаще не мы радовали туристов
своими «ляпами», а они нас своими. Чего стоит один только вопрос
дамочки из моей группы. Рассказывая о монашестве, естественно, всегда
говорили об обете безбрачия. И вот после такого рассказа дама подходит
ко мне и очень громким голосом, чтоб вся группа слышала ее вопрос
(«во-первых, очень умный, а во-вторых, в изысканных выражениях»),
изрекает: «Вот вы нам поведали про обет безбрачия, а как же тогда монахи
поддерживали популяцию?». Поначалу мы все эти шедевры собирали, был
даже заведен специальный журнал, потом надоело. А надоело потому, что
перлы эти, как оказалось, повторяемы. Иногда в другой форме: «А как же
тогда монахи размножались?». И ведь вопросы эти поступали после
подробнейших и, поверьте, очень грамотных рассказов о форме и сути
русского православного монашества. Эх, соотечественнички!
А впрочем, чему удивляться? Жили мы в пору
тотального атеизма. В день сегодняшний вот что печально: тоталитаризм
рухнул и побежали перекрашиваться, креститься все, кому не лень. И
столько сразу стало «православных» да «воцерковленных», что диву
даешься. Да еще доктрина такая вышла: «Православие спасет Россию от
наплыва преступности, захлестнувшей страну». Ну, это-то и подавно
сомнительно. В православной Российской империи уголовные каторги были
переполнены, один Сахалин чего стоил: в Московском, вот уж действительно
воцерковленном царстве, ну, скажем, во времена благочестивейшего
государя Алексея Михайловича, не то что ночью в стольном городе Москве
нельзя было ходить по улицам, но и средь бела дня ездить можно было
только в сопровождении внушительного конвоя. Даже оружие такое было
изготовлено — «дорожные пистолеты». От разбойничков деваться было
некуда. Выходит, и православие тут не помогало.
А «ряженым» в православие одно могу сказать:
любезные, вера не в юбке длинной, в платочке, на маковку напяленном,
содержится, а в душе человека. Анахореты православные уходили от мира,
чтоб ни един глаз не видел их молитвенного деяния, вы же демонстрируете
на каждом шагу, какие вы в вере истовые. Возьмите лишний раз в руки
Евангелие да внимательно прочтите: «И когда молишься, не будь, как
лицемеры, которые любят в синагогах, на углах улиц останавливаясь,
молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже
получают награду свою. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и,
затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, который втайне: и Отец твой,
видящий тайное, воздаст тебе явное» (Ев. от Матфея, гл. 6. стих 5.6).
Но я отвлекся. В Гефсиманском скиту в те
годы обитали не только мы. Нашу команду Черников поселил в церкви.
Кстати, никогда в церкви Успения Богородицы Гефсиманского скита не
содержали скот! Там жили люди. До 1967 года, до открытия турбазы, там
размещались туберкулезные больные из Дома инвалидов, а с 1967-го —
экскурсоводы-инструкторы. В бывшем домике настоятеля поселились тогда
лесник с женой, тетушкой Агафьей. Добрейшей души была женщина. Она нам,
особенно когда приезжали жены, а тем паче дети, ежедневно бесплатно
давала литр-два парного козьего молока, лук зеленый с огорода,
картошечку подбрасывала и многое другое. Всегда безвозмездно. Мы,
конечно, «отвечали»: сластями, фруктами с теплоходов. В келейном
корпусе, напротив церкви, размещена была обслуга турбазы, и среди нее
два старичка, о которых забыть невозможно во всю жизнь. Жили там супруги
дядя Саша и баба Дуня. Обоим им было тогда уже за семьдесят. Трое
сыновей погибли на фронте. Дядя Саша воевал в партизанском отряде, был
ранен в голову, почти ослеп. Родное гнездо, где-то на Псковщине, было
разорено, вот они и оказались на Валааме. Он — как инвалид войны, она —
как престарелая. Жили они дружно, пеклись друг о друге заботливо и даже
трогательно. Но люди они были до чрезвычайности забавные. Несмотря на
преклонный возраст, жизненных сил у этих старичков было хоть отбавляй.
Они еще, что греха таить, и поддавали иногда по первому разряду.
Бывало, утром, после их «полного
передимонокля» (любимейшее изречение бабы Дуни. «Баба Дуня, как дела?» —
«Полный передимонокль», — значит, все в норме), так вот, после такого
«монокля» встречаемся на улице: «Баба Дуня, как здоровье?». — Баба Дуня:
«Шармант, уже стабилизировалася!» Из-за окошка дядя Саша: «И мне,
ухвостка, грамму не оставила!». — «Тебе вредняк, попей кваску, я пошла
трудиться на благо человечества».
Или сидит у распахнутого окошка (платок
повязан кверху бантиком), подперев щеку ладошкой, смотрит с улыбочкой на
возвращающуюся с экскурсии группу: «Товарищи уважаемые туристы, ну, как
вам наши экскурсоводы?» Туристы выражают свои эмоции. Баба Дуня: «Чего
говорить, парни во (показывает большой палец), шармант, но зимогоры!..»
«Баба Дуня, ты что же, старая свекла, взяла
нас и выдала?». — «Ребяты, не лезтя в капусту, я за вас кому хошь зенки
выцарапаю».
В подпитии носится по двору с топором за
петухом: «Я тебе дам, окоянный прохвост, кур портить!» Поймала петуха,
лишила жизни. Наутро варит его и приговаривает: «Ну что я наделала,
старая свекла, кто мне будет кур портить?»
Или сидит на крыльце у себя, держит за
бороду черную свою козу (коза эта есть даже на фотографии в каком-то из
проспектов туристических) по прозвищу Цыганка и доверительно так с ней
беседует: «Цыганка, скажи-ка мне, мил друг, кто же это тебя подоил? А?
Нет, ты мне как на духу ответь, кто тебя подоил? Ежели Санька (это про
мужа) я ему хвост живо надеру, "слепоте куриной", а ежели ребята — то
пущай. Ты, главно, токо скажи: кто?»
На третьем, по-моему, курсе, мне нужно было
сдавать зарубежную музыкальную литературу. Я понавез гору пластинок,
проигрыватель и каждый вечер слушал. Прослушать нужно было очень много
произведений: от Листа и до Шопена. Вечерами на скиту необыкновенная
тишина, и музыка была слышна, хоть и не громкая, даже в келейном
корпусе. И вот однажды во время такого «концерта» приходит баба Дуня и
вдруг спрашивает: «Жаконя, а что это у тебя сейчас, вот только что было
поставлено?». Я говорю: «Токката и фуга ре-минор Иоганна Себастьяна
Баха». — «Ишь-ты, название-то какое, и не упомнишь. Ох, и умный ты. А
знаешь, подари мне эту пластинку, я тебе земляники банку наберу». На том
и сошлись.
Мог ли я догадываться, на какую пытку обрек
себя и своих друзей. Начиная со следующего вечера — а у стариков тоже
был какой-то старенький проигрыватель — они раз по 50, а то и больше
проигрывали эту токкату. Да еще и «шарманку» свою древнюю врубали на
полную мощь! По-моему, слышно было даже на ферме, за два километра.
Никакие мольбы прекратить этот кошмар не возымели действия. Уж какие
только пластинки я ей не предлагал. Все отвергалось. «Уж больно эта
музийка лепая». Они под нее даже пели «Когда имел златые горы» и любимую
бабы Дуни «Хороша я, хороша, плохо я одета». Тот сезон мы кое-как
выдержали, но, когда на следующий год пришли первым рейсом на остров и
явились к себе на скит, нас встретила та же, громогласно исполняемая,
музыка!!! Мою пластинку они, естественно, заездили дотла, так не
поленились заказать кому-то привезти им из Сортавалы новую. О чем
старики нам торжественно и объявили. Было от чего впасть в отчаяние. Мы
взмолились Михаилу Егоровичу, и он нас перевел на чердаки Воскресенского
скита. С Гефсиманией мы распрощались надолго. В церкви стали жить
туристы.
х х х
А еще жил и трудился у нас в музее Александр Павлович Харлашкин.
Сашка родился еще до войны, в 1938 году.
Отец погиб на фронте. Мать партизанила в
Карелии. После тяжелого ранения стала инвалидом и, как результат —
оказалась в валаамском доме-интернате вместе с малолетним сыном. Саша
окончил семь классов и пошел работать тут же, в доме инвалидов,
дровоколом. А парень он был хоть куда и роста чуть выше среднего, и
фигурой неатлетический, но жилистый, и силы физической необычной. Я
помню, как он в возрасте уже далеко за пятьдесят одним махом раскалывал
любую плаху.
В конце шестидесятых случилось несчастье. Он
по пьянке нечаянно убил человека. Пятнадцать лет. Восемь отсидел.
Вернулся на Валаам. А тут как раз и турбаза в расцвете, и музей
организовали. На турбазу его не взяли на работу. Не знаю, почему. А в
музей взяли. Но тоже дровоколом и дворником. Жил он в мансарде банного
корпуса в Воскресенском скиту.
Дрова колол исправно, иногда для видимости помахивал метлой во дворе скита. Но занимался Саня главным образом бизнесом.
Тюрьма не сломила ни его физической, ни
душевной силы. Он пришел таким же, каким и был. Только она добавила к
его характеру изворотливости и находчивости. Конечно, пристрастила к
чифирю, тройному одеколону и… к собакам. Да, да, не удивляйтесь. В
лагерях зекам поросят держать запрещено, а есть хочется. Вот и держат
собачек на убой. Откармливают, а потом режут, варят и едят.
Оклад же дворнику и на полставки дровоколу
музей установил шестьдесят рублей. Не разгуляешься. Вот Харланя, «чтоб
ни в чем себе не отказывать», и придумал бизнес.
Кстати, фраза «чтоб ни в чем себе не
отказывать» в устах Саши Харлашкина стала своего рода афоризмом. Однажды
с похмелья он пришел к директору музея и откровенно попросил: «Владимир
Александрович, помираю. Дай на опохмелку». Тот порылся в кармане,
достал «железный» рубль, протянул дровоколу и с улыбкой изрек: «Вот
тебе, Александр Палыч, рупь, иди на теплоход в бар и ни в чем себе не
отказывай».
Бизнес же вот какой. На теплоходах в
ресторанах оставался недоеденный хлеб. Саня уговорил шеф-поваров этот
хлеб не выбрасывать в отходы. Накапливалось его целые мешки. Отдавали
эти мешки ему бесплатно. Далее наш бизнесмен собирал по маршрутам пустые
бутылки и сдавал их в барах на теплоходах за полцены. Мешки он таскал в
поселок и обменивал их на молоко у владельцев коров. Молоко продавал
нам — экскурсоводам. На вырученные от одного и другого «меропредприятия»
деньги покупал у рыбаков свежую рыбу. Рыбу солил, вялил, затем продавал
ее туристам. А уже на вырученные деньги, на «махлас», как он говаривал,
покупал тройной одеколон, курево и чай для чифиря. Ну, еще и собачку
всегда держал на откорм. Одним словом, жил «кум королю и сват министру».
Времена менялись. Одеколон стал дорог и начал Саня потреблять «все, что булькат».
Выглядело это так. Идет однажды с теплохода с
баллоном дезодоранта. Я возьми и поерничай: «Александр Палыч, ты, я
вижу, в крутую гигиену ударился».
— Кака гигиена, щас пить буду.
— Как — эту дрянь?
— Ты ничего не понимаешь, Женюшка. Вот тут
(показывает на верх баллона) протыкаем гвоздем, из его дух пойдет. Как
дух выйдет, цеди в кружку, а потом заливай пивом. Оно сперва как
закипит, запенится, тут пить нельзя — брюхо лопнет. А как успокоитцы —
тогда пей, вкуснятина!
А однажды несет с теплохода целую коробку
флакончиков туалетной воды. Я ему и говорю: «Саня, это же дрянь
несусветная. Отравишься. Она вообще, может, на "древесном спирту"». Он
мне: «Я счас на Ваньке испробую».
Был у него в лесхозе друг, лесник Ванька —
маленького росточка краснорожий алкаш. И вот, наблюдаю. Харлашкин выдает
Ваньке пять флакончиков и бутылку пива. Тот трясет флакончики в кружку,
заливает пивом и с видимым отвращением эту холеру выпивает. Харланя в
это время стоит в стороне от кореша и, облокотясь на перила причала и
покуривая папироску, внимательно следит за приятелем. Тот отряхнулся,
постоял с минуту, благостно заулыбался и с наслаждением закурил. Тогда
Палыч обернулся ко мне: «Ну вот, видишь, у Ваньки прошло. Топерь пойду и
я».
Потом, когда музей приказал «долго жить»,
его перевели в центральную усадьбу. Там он «завязал» с пьянством, долго
болел и умер тихо и незаметно, так, что и обнаружили тело только через
три дня после кончины.
Похоронили Саню также без затей в самом углу
нижней части Игуменского кладбища. Металлическая табличка на кресте
гласит: Александр Павлович Харлашкин. Дата рождения и смерти. И все. И
нет человека, и нет следа его на земле, и память о нем не сохранится
долго. Через какое-то время равнодушный прохожий взглянет недоуменно на
табличку. «Кто такой, кем был, как прожил?» Бог весть. Вот и вся,
казалось бы незатейливая, история. Но не для забавы я поведал все это.
Была дарована человеку жизнь. А на что потрачена… И была ли в том вина
несчастного Саши Харлашкина, что сложилась эта жизнь так, а не
как-нибудь иначе? Это всего одна судьба из тысячи валаамских судеб, мой
читатель…
х х х
В 1971 году произошло у нас ЧП. Признаюсь:
единственный раз в жизни мы всей компанией сразу «надрались» перед
экскурсией. Но, как ни странно, не были в этом впрямую повинны. А дело
было так. В один из дней начала июня ожидали мы из Кижей теплоход «Т. Г.
Шевченко». По расписанию он должен был прийти к 9 утра и в 14.00
отчалить на Ленинград. Пришли сутра, как положено, на причал. Погода в
районе архипелага ясная, солнечная. Теплохода нет. Потянулись часы
ожидания. Часов в 12 оставили на причале «смотрового» и ушли на
Воскресенский скит. Радиосвязи у нас тогда с теплоходами не было.
Созвониться с диспетчерскими службами на материке можно было тоже только
мечтать. К 14 часам вновь явились на причал. Тишина. Посидели в
молчании, покурили. Еле слышно плескалась Ладога в камнях у причала,
прохладный ветерок с озера слегка шевелил листву кленов, в траве что-то
пострекотывало, шуршало, возилось, муравьи тонкой струйкой неслышно
топали через дорогу, покачивались на водной ряби чайки. Благостным было
состояние в природе и в нашем настроении. Олег встал, потянулся и, ни к
кому вроде не обращаясь, стоя к нам спиной, пробормотал: «Не послать ли
нам гонца за бутылочкой винца?». Гена Куцеро с живостью подхватил: «Руки
зябнут, ноги зябнут, не пора ли нам дерябнуть?». Женька Лукашевский с
прямотой славянина тоже внес свою лепту: «А что, взалкаем, братие?!».
Все эти, с позволения сказать, предложения были направлены Равилю. Он
тогда был у нас старшим. Равиль ехидно отмалчивался. Не удержался и я:
«Не пьешь вина — засохнет ум, под старость ничего не вспомнишь». Наконец
Раф не выдержал: «Ладно, черт с вами, все равно "Шевченко" стоит на
Глухом озере». Это был пароль, сигнал к атаке! Ура! Мы рванули к
«Анкасаари».
Тут нужно пояснить, что это был за пароль и
что такое «Анкасаари». Глухое, или Лещовое, озеро — это неглубокое,
длиной около полутора километров внутреннее озеро на острове, с Ладогой
соединено каналом шириной 5 метров и глубиной в полметра. Сообщить, что
теплоход стоит на Глухом — значило объявить о том, что теплохода сегодня
нет и не будет и, следовательно, все свободны. «Анкасаари» — так мы
называли небольшое кафе на берегу, потому что буфетчицу звали Анна
Ивановна, а «саари» по-фински — остров. Кафе это было островком
гостеприимства и вкусности. Там подавали не только яичницу с ветчиной,
но и жареного сига, и ряпушку, томленую в молоке по-карельски, и пироги с
брусникой, да много чего еще. Водилось, конечно, и спиртное, причем в
больших количествах.
Взяли яичницы с ветчиной, салатики, кофе и,
конечно, «это самое». Предположили: раз теплохода не будет, то можно
себе и позволить. Пировать надумали на природе. Расположились на травке,
прямо перед кафе. Благо народу никого, никому глаза не мозолим. (Заезд
на турбазу только завтра.) Начав это дело в «легком жанре», через час
уже «гудели» напропалую. А еще через час от стихов и анекдотов перешли
уже к «ты меня уважаешь?».
И тут — о, ужас! Из-за островов в бухту
вошел «Шевченко» и протяжным гудком призвал нас на рабочую тропу. Такого
кошмара мы не ожидали. Не сказать, чтоб мы особенно протрезвели от
шока, но тем не менее встали. Раф приказал: «Жак, Олег, Фруктоза — за
мной, остальным исчезнуть», — и мы довольно твердо направились к
причалу. Ну, а дальнейшее уже в основном по рассказам очевидцев и из
письменных жалоб туристов.
Вова Фруктов подвел группу к калитке скита,
долго стоял молча, мучительно соображая, что же делать дальше, и,
наконец, набравшись мужества, изрек (из жалобы туристов: «Он нам сказал:
«Товарищи, я очень пьян, идите, пожалуйста, вон к тому экскурсоводу», —
и ушел от нас. Но тот, которого он нам показал, оказался еще пьянее, он
не смог прислониться к елке и упал в крапиву»). «Вторым» был Равиль, он
потом поделился: «Думаю, дойду до большой елки напротив лестницы, на
нее облокочусь спиной, главное — не шататься, и уж тогда что-нибудь да
расскажу. Но елку я спиной не нашел и скатился кубарем под уклон, прямо в
крапиву». Рыжий — самый хитрый: смылся, оказывается, не доходя до
причала, в кусты и там отсиживался, пока все не уйдут на экскурсии.
Толпу в 160 человек пришлось вести мне одному. Волею природы я оказался
покрепче прочих. Экскурсию я провел. Но скандал был невообразимый!
Через день на «Алтае» появился на острове
директор бюро Леонид Михайлович Лейбошиц. Мы предстали на правеж. За
такое деяние тогда выгоняли с работы без разговоров, он бы нас и
выставил до конца сезона. Но нас некем было быстро заменить. А теплоходы
ежедневно. Надо признать, что каялись мы истово и совершенно искренно.
Суд был краток: «Кто все-таки провел экскурсию?» — ответом ему было:
«Жак!». «Так… тебе благодарность, остальным по строгому выговору. И если
повторится…». Мы заверили, что «никогда и ни за что». И, действительно,
подобного более не повторилось никогда. На досуге бывало, на работе —
«табу».
Шли годы. Каждую навигацию, с начала мая до
конца сентября, мы встречали группы туристов, водили их по острову,
рассказывали о монастыре, показывали великие деяния монастыря:
прекрасные храмы, ансамбли, лежавшие в руинах, погибающие сады,
великолепные дороги, приходящие в негодность. Рассказывали много, потому
что знали об этом много, но все это наше познание было формальным,
умозрительным. Часто возникало неодолимое желание: хоть одним бы
глазком, хоть на миг взглянуть на ту истинную монастырскую жизнь, что
текла здесь веками. Мы знали, что где-то там, в Финляндии, существует
Ново-Валаамский монастырь, что в нем хранятся архивы, иконы, реликвии,
библиотека. Но в те времена попасть в него было так же нереально, как
слетать на Марс.
В сентябре 71-го года, в один из свободных
дней (не было теплоходов) я забрел в одиночестве на скит Всех Святых.
Стояла несравненная валаамская золотая осень. На небесах ни облачка, а
они в это время года над архипелагом — чистый ультрамарин. Золото и
пурпур над головой и под ногами. Такая тишь, что шелест листьев слышится
за версту. В скиту торжественная умиротворенность. Белоснежные храм,
келейные корпуса, стены, башни ярко освещены солнцем. Я вошел в
разрушенный келейный корпус, сел на подоконник и, помню, глубоко
задумался, пытаясь все-таки представить: каково же все это было? Но
никакие видения той жизни не посетили мое воображение. И вдруг невольно,
не знаю сам и как, я стал внимательно, критическим взглядом
рассматривать келью. Рассматривать и размышлять: печка почти в порядке,
лежанка целая, дверь вставить — пустяк, рамы целы — только застеклить,
тут я сделаю полки для продуктов, кровать поставлю здесь, стол у окна.
Дров до морозов наготовлю, сухостоя в лесу сколь угодно. «Все! Я остаюсь
здесь на зиму!» Эта мысль так ошеломила меня, так взволновала, что я
никак не мог постичь, как она ко мне пришла. В волнении я стал
расхаживать по двору скита, зашел в храм, поднялся в верхнюю церковь,
затем забрался на колокольню и не меньше часа, наверное, просидел там,
уже приняв решение, уже смирившись с ним, бездумно смотрел на вершины
деревьев, на скит, на горизонт. Спустившись вниз, вновь стал мерить двор
шагами. Желание остаться на зиму сформулировалось окончательно: я хочу
не просто перезимовать здесь, а, оставшись, написать книгу о Валааме.
Вот ту самую книгу, которую я пишу сейчас. Мечта о ней пришла тогда,
почти 30 лет назад и, как оказалось, стала неотвязной.
Мною овладела суета деятельности: необходимо
привезти всевозможные материалы о Валааме, по памяти всего не напишешь,
завести продукты, обустроиться — дел невпроворот. До конца навигации —
уже всего месяц, надо все успеть! В это мгновение я забыл обо всем: об
институте, о семье, о всех обязанностях, «висевших» на мне. Все ушло на
Бог знает какой дальний план. Все стало несущественным. Та,
«материковская», жизнь стала какой-то нереальной, почти не существующей.
В этом было, право же, какое-то мистическое воздействие Валаама. Сейчас
я вот думаю: вероятно, в таком душевном состоянии когда-то и решались
на иночество, на отрешение от мира.
Наслаждение одиночеством дано далеко не
многим. Но только тот, кто умеет его ценить, поймет меня. Одиночество —
великий советчик. В одиночестве все суетливое уходит прочь, в мыслях
возникает простота и ясность, в намеченных решениях и поступках —
логичность. Я с возрастом (это, наверное, еще связано и с моей работой —
все время на людях) все более и более ценю одиночество, стремлюсь к
нему и очень страдаю, когда не могу подолгу его обрести. Страдаю
психологически, чувствую душевный дискомфорт. Вот почему так люблю,
особенно в предосеннюю пору, ходить на Валааме в лес, за грибами. Да за
чем угодно, лишь бы в одиночестве. Стоп! Я начинаю душевно раздеваться.
Это ни к чему, мой читатель!
Размышления мои тогдашние прервали голоса.
Какая-то компания подходила к скиту со стороны Игуменских озер. Это,
оказывается, были наши ребята. Как они меня тут вычислили, непонятно, но
Юра Родионов протянул телеграмму: «С тебя, Жак, причитается, телеграмма
из Калинина, они тебе подтверждают преддипломную практику в их театре».
Я взял телеграмму. Действительно, это было даже не подтверждение, а
приглашение на постановку преддипломного и дипломного спектаклей. Все. О
чем я только что надумал, рухнуло. Я опять погружался (не без горького
сожаления!) в мир «суеты сует», а замысел о книге остался замыслом еще
на многие, многие годы.
Но я, право слово, наверное, счастливый
человек. Я-таки увидел Новый Валаам. И увидел его еще до возрождения
нашего, как его теперь иногда называют, особенно за границей,
«Старо-Валаамского монастыря».
В 1979 году открыт был на Валааме филиал
Петрозаводского краеведческого музея. В самом начале восьмидесятых он
обрел статус самостоятельного Историко-архитектурного и природного
музея-заповедника. И мы все, автоматически, стали его сотрудниками:
экскурсоводами отдела научной пропаганды. Дом-интернат престарелых и
инвалидов в 1984 году, по весне, передислоцировали на восточное
побережье Ладоги в город Видлица. Выстроили там для него новые
современные корпуса. Перевели его по той причине, что к этому времени
вся территория архипелага указом Верховного Совета РСФСР была объявлена,
наконец-то, природным, архитектурным и историческим заповедником. В
музее были созданы отделы научной пропаганды, архитектурный,
исторический, реставрационный, отдел фондов, отдел природы. Создана
была, и довольно быстро, научная библиотека. Появились научные
сотрудники, специалисты в разных областях необходимого знания. Музей
теперь стал фигурой главной на Валааме. Правда, это практически никак не
отразилось на жизни и быте ставшего уже «коренным» населения острова. А
были это, в основном, семьи обслуги дома-интерната, ставшие к этому
времени уже пенсионерами. Им, пожалуй, стало даже хуже. В музее для них
рабочих мест было раз-два — и обчелся. И все-таки дело пошло к лучшему.
Взяты были, теперь по-настоящему, под охрану
государства бесценные валаамские храмы и ансамбли, началась
реставрация, ремонт дорог, усиленный уход за садами и многое другое;
хоть и с трудностями, медленно, но дело пошло к возрождению былых красот
и достопримечательностей. Разработаны были новые туристические
маршруты, туристов стали водить в Никольский скит, в центральную
усадьбу, на Игуменское кладбище.
К концу восьмидесятых Валаам становится
туристской Меккой. На настоящую реставрацию нужны огромные средства, ибо
необходимы первоклассные материалы и первоклассные же специалисты. А
как известно, удовольствие это дорогостоящее. Денег явно не хватало.
В 1987 году волею обстоятельств я стал
заведующим отдела научной пропаганды. На мой вкус, назвать его нужно
было поскромней: «экскурсионный отдел». И хоть он являлся единственным
«кормильцем» музея (в отличие от всех остальных не был дотационным) и
приносил немалые доходы, средств все равно не хватало. Все очевидней
становилось, что, если не привлечь иностранных туристов, не начать
зарабатывать валюту — реставрация затянется на десятилетия. До 1987 года
иностранцев на остров не допускали ни под каким предлогом. Хотя уже и
дом инвалидов исчез, но чиновники от культуры и идеологи все
«стеснялись» показать иностранцам Валаам в таком виде, до какого довела
его советская власть.
Зимой 1987–1988 годов мы с директором музея
Володей Высоцким (не вздрагивайте, читатель — с Владимиром
Александровичем, а не Семеновичем), а затем с заступившим на его место
Сергеем Клитиным насмерть бились в министерстве культуры Карелии и в
обкоме партии за разрешение начать иностранный туризм. Наконец, получили
его. Каких трудов это стоило — ни в сказке сказать, ни пером описать.
Нас предупредили, что все это под нашу личную ответственность и что если
хоть где-нибудь в иностранной прессе появится хулительная на
монастырские руины статья, нам несдобровать. Нас отправят, «куда Макар
телят не гонял». Так и сказал министр культуры Стрелков.
Мы взялись за дело. К весне я подготовил
когорту коллег к работе с иностранцами. «На языке» тогда никто не
«фурычил», а экскурсия «под перевод» требует особых методик и умений.
Все было сделано.
Первый теплоход с американцами мы принимали 2
июня 1988 года. Этот день с полным правом можно считать днем рождения
иностранного туризма на Валааме. Без всякого хвастовства: самую тяжелую
ношу я взвалил на себя (раз мне отвечать — мне и брать самое трудное). Я
взял группу американских и всяких еще разных журналистов в 88 человек и
повел их по большому маршруту через скит Всех Святых (12 километров). К
этой же группе пристали все «министерские» и большая часть
«кгбешников». Предпоследние с наслаждением ожидали от меня проколов,
последние пошли на «догляд». Надежды предпоследних не оправдались.
Комментариев нет:
Отправить комментарий