Глава 6
Не праздный, вероятно, вопрос: почему же
здесь, на острове, а не где-нибудь на материке организовывать такое
учреждение? Ведь и снабжать проще, и содержать дешевле.
Формальное объяснение: тут много жилья,
подсобных помещений, хозяйственных (одна ферма чего стоит), пахотные
земли для подсобного хозяйства, фруктовые сады, ягодные питомники, а
неформальная, истинная причина: уж слишком намозолили глаза «советскому
народу-победителю» сотни тысяч инвалидов: безруких, безногих,
неприкаянных, промышлявших нищенством по вокзалам, в поездах, на улицах,
да мало ли еще где. Ну, посудите сами: грудь в орденах, а он возле
булочной милостыню просит. Никуда не годится! Избавиться от них, во что
бы то ни стало избавиться! Но куда их подевать? А в бывшие монастыри, на
острова! С глаз долой — из сердца вон. В течение нескольких месяцев
страна-победительница очистила свои улицы от этого «позора»! Вот так
возникли эти богадельни в Кирилло-Белозерском, Горицком,
Александро-Свирском, Валаамском и других монастырях. Верней сказать, на
развалинах монастырских, на сокрушенных советской властью столпах
Православия.
Страна Советов карала своих
инвалидов-победителей за их увечья, за потерю ими семей, крова, родных
гнезд, разоренных войной. Карала нищетой содержания, одиночеством,
безысходностью. Всякий, попадавший на Валаам, мгновенно осознавал: «Вот
это — все!» Дальше — тупик. Дальше — тишина в безвестной могиле на
заброшенном монастырском кладбище.
Читатель! Любезный мой читатель, понять ли
нам сегодня ту меру беспредельного отчаяния, горя неодолимого, которое
охватывало этих людей в то мгновение, когда они ступали на землю сию. В
тюрьме, в страшном гулаговском лагере всегда у заключенного теплится
надежда выйти оттуда, обрести свободу, иную, менее горькую, жизнь.
Отсюда исхода не было. Отсюда — только в могилу, как приговоренному к
смерти.
Ну и представьте себе, что за жизнь потекла в
этих стенах. Видел я все это вблизи много лет подряд. А вот описать
трудно, ах, как трудно! Особенно, когда перед мысленным взором моим
возникают их лица, глаза, руки, их улыбки, улыбки существ, как бы в
чем-то навек провинившихся, как бы просящих за что-то прощение. Нет, это
невозможно описать. Невозможно, наверно, еще и потому, что при
воспоминании обо всем этом просто останавливается сердце, перехватывает
дыхание и в мыслях возникает невозможная путаница, какой-то сгусток
боли! Простите…
Скажу только, что обворовывали их все, кому
не лень, и даже те, кому было лень. Дело доходило до того, что на обед в
столовую многие ходили с поллитровыми стеклянными банками (для супа).
Мисок алюминиевых не хватало! Я видел это своими глазами. На вопрос
кому-либо из них: «Что привезти из Питера?», мы, как правило, слышали:
«Помидорку бы и колбаски, кусочек колбаски». А когда мы, получив
заплату, приходили в поселок (так теперь стала называться бывшая
центральная усадьба монастыря) и покупали десять бутылок водки и ящик
пива, что тут начиналось! На колясках, «каталках» (доска с четырьмя
шарикоподшипниковыми «колесами»), на костылях радостно спешили они на
поляну у Знаменской часовни (там рядом была тогда танцплощадка). Для
безногих инвалидов! Додуматься только! И был здесь же пивной ларек.
И начинался пир. По стопарику водки и по
стопарику же ленинградского пива. Да если это «прикрыть» половинкой
помидорки да куском «отдельной» колбаски! Бог мой, вкушали ли
изощреннейшие гурманы подобные яства! И как оттаивали глаза, начинались
светиться лица, как исчезали с них эти страшные извинительно-виноватые
улыбки. Надо быть большим мастером кисти, что отобразить все это. Ведь
это было не застывшее мгновение, а процесс, да еще какой процесс! А с
каким упорством, с какой жаждой праздника (все, что отвлекало от
беспросветной повседневности, и было праздником) они «поспешали» к
туристическому причалу за шесть километров от поселка — посмотреть на
красивых, сытых, нарядных людей. Перекинуться иногда хоть одной фразой с
ними. Увидеть жизнь. Не хочу это педалировать, но добирались-то, опять
же, на костылях, «каталках», колясках. Только «аристократия» (это те, у
кого каким-то образом водились деньги) могла позволить себе приплыть на
лодке. Конечно, на веслах, а уж если под мотором (стареньким, чихающем
на каждом такте двухцилиндровике), то это уже было подлинной роскошью.
Что там сегодняшний «Мерседес 600» — никакого сравнения!
С глубоким уважением относясь к творчеству
Юрия Нагибина, хочу заметить о его рассказе «Терпение», написанном под
впечатлением однодневной поездки на Валаам в каюте «люкс» на
комфортабельном теплоходе. Сюжет банален. Для такого писателя, как
Нагибин, — грех. Впрочем, не он один был перед ними грешен. Мы все!
Никто не заступился за них! Никто не написал, не поехал в Москву, не
попытался даже разбудить совесть советских бонз! Нечто это не грех?
Грех! Незамолимый! Никого из них нет уже на белом свете, и никогда нам
не испросить прощения у них за нашу черствость, и не вымолить прощения
перед Господом. «Возлюби ближнего своего», — сказано в Писании. Как же
мы забыли эту наиглавнейшую, гуманнейшую из заповедей Господних?!
Показать же богадельню эту туристам во всей
ее «красе» было тогда совершенно невозможно. Категорически воспрещалось
не только водить группы туда, но даже и показывать дорогу. За это
строжайше карали изгнанием с работы и даже разборками в КГБ. Кто-то
прорывался и все равно ходил туда. Но, разумеется, поодиночке или
группочками по три-четыре человека. Надо было видеть потом опрокинутые
лица этих людей, их шок от увиденного.
Особенно страшно встретить женщин в
возрасте, потерявших мужей на фронте, и особенно получивших не
похоронку, а извещение «пропал без вести». Ведь некоторые из них
свершали самые настоящие паломничества по таким заведениям, пытаясь
отыскать своих единственных мужей, сыновей, братьев. Моему поколению
явление это памятно: многие инвалиды принимали мужественное решение и
добровольно обрекали себя на этот кошмар, лишь бы не быть для семьи
обузой. В этом была истинная любовь к ближним своим, самопожертвование и
человечность.
Быть может, кто-то скажет: «Нашел о чем
писать. Да и было ли это все на самом деле?» Во-первых, было, было!
Во-вторых, если хоть кратко не поведать об этой странице Валаама, то,
значит, взять на душу еще один тяжкий грех.
И жил тогда Валаам двумя жизнями. Одна —
домоинвалидская: скудная, печальная и отрешенная. И другая:
туристическая, развеселая, увлекательная и не просто сытная, а и с
излишествами. Особенно когда в Воскресенском скиту весной 1967 года
открылась турбаза. О туристической той жизни изложу подробнее, ибо и она
была не проста. Подчас развеселая, иногда и драматичная. Но все по
порядку.
Глава 7
Поселковым — так называли обитателей Дома
инвалидов — на турбазу ход был воспрещен категорически. Но так как на
Руси-матушке у нас все с «кандибобером», и тут не обошлось без
нелепостей. Итак поселковым — нельзя! А где взять рядовую обслугу
турбазы? Уборщиц, истопников, дровоколов, посудомоек, лодочников на
лодочную станцию, кладовщиков, бухгалтера, да того же директора? С
материка? Да если их всех поселить в кельях Воскресенского скита, то для
туристов и места не останется. Да и кто с материка добровольно поедет
на пять месяцев на эту каторгу за ту грошовую зарплату, какую предлагала
турбаза? С материка брали только нас — экскурсоводов-инструкторов и
врача, ну, еще повара. Вот и вся «элита». Остальные — поселковые. Нет,
не калеки без ног и рук. Члены семей обслуживающего персонала Дома
инвалидов. О них тоже надо рассказать отдельно.
В интернате этом инвалидов содержалось до
600 человек (это в центральной усадьбе монастырской) и до 80 человек
психохроников на Никольском скиту. Там, кстати, была «зона» особо
охраняемая, за семью печатями, за тремя проходными. Даже нам туда
попадать не удавалось. Но такое количество людей немощных нужно ведь
было как-то обихаживать. Нужны были врачи, медсестры, санитары, те же
уборщицы, истопники, повара, работники на электростанцию, на флот
(какой-никакой, а несколько небольших грузопассажирских ботов интернат
держал), на почту, опять же — школа-восьмилетка для детей обслуги. Почти
600 человек трудились на этой печальной нищей ниве.
Откуда брали? По распределению, по окончании
учебных заведений Карелии. Это ведь не сейчас. Тогда — получил
распределение — попробуй откажись, получишь срок. Вот и попадали на эту
каторгу. Счастливчики — на несколько лет: это те, кому было куда потом
приткнуться. А у кого на материке ни кола, ни двора — те на всю жизнь.
Доля не слаще инвалидской. Но жизнь брала свое. Возникали браки, и чаще
всего «смешанные». Это такие, когда девушка из обслуги, а парень —
инвалид. Девчонкам по окончании медучилищ было по 19–20 лет, да и парни:
24-го, 25-го и даже 27-го годов рождения. А где молодость, там и
любовь. Да какая! На руках носить не могли, зато наглядеться не могли на
своих ладушек. И все равно горькой подчас и печальной была эта любовь.
Пойду-выйду погулять
Полем небороненым.
Дроля мой, ты дроля мой.
На сердце оброненный! Эх!
Вот это «эх» и было главным. Мгновенья
радости омывались подчас реками горючих слез. Да и было отчего. От той
же безысходности. У самой на материке приютиться негде, муж — инвалид.
Значит, навек здесь. А там, где-то там — сияет, бурлит, клубится другая
жизнь, полная веселья и радости.
Конечно, появилась детвора. Поначалу как-то
посветлее стало в поселке. Посветлее в глазах, в улыбках. Но все равно
все было замешано на горе. Ведь каждую семью одолевала одна и та же
дума: «Ну вот, подрастет, восьмилетку окончит, а дале-то куда?
Десятилетка на материке в школе-интернате в Сортавале?» Да ведь платить
надо за обучение. Не удивляйтесь, юный читатель, тогда за обучение в
старших классах, с восьмого по Десятый, взимали плату. Незначительную,
конечно: 200 рублей в год. Но и это были для них деньги невозможные. У
него пенсия 5 рублей, да у нее оклад 400 в месяц. А ведь надо еще обуть,
одеть. Профессию на острове получить невозможно никакую, разве что
истопника, дровокола, пастуха. Это профессия?
А дальше-то как жить ему, этому подросшему
человеку? Одна надежда была: призваться в армию, а уж оттуда вырваться в
большой мир, в жизнь. Хоть как-нибудь, куда-нибудь, только бы не
вернуться на остров. Но это парням. А девушкам куда?
Тогда, в 1967 году, первенцам валаамским
было уже по 16–17 лет. И не то что дефицита в рабочих руках на турбазе
не было — не было отбоя. Ведь здесь хоть и зарплата никудышная, а все же
другая жизнь. Другая! Здесь происходило соприкосновение с большим
миром. Да и миром-то особым — праздным. Ведь люди приезжали на турбазу
отдыхать. Что за «контингент» был здесь обычно? Советские богатые —
шахтеры, геологи, летчики, райкомовские и прочие партийцы — ездили на
Черное море, на Кавказ, в Крым, в Прибалтику, на курорты. На недорогую
эту турбазу приезжала поначалу только скромнейшая по достатку советская
интеллигенция. Это потом, лет через пять, когда «расчухали» все прелести
живописнейшей природы этого уголка, появились люди «достаточные», с
барскими (на советский, конечно, манер) замашками.
Скольких юных тогда искалечило, изломало, а
потом и погубило это соприкосновение. Ведь эту праздную, разгульную
по-своему жизнь (с шашлыками, выпивками, мимолетными романами) принимали
юные валаамцы за жизнь истинную. Им казалось, что ТАМ вся она такая. И
это просто не могло не сказаться тлетворно на их неокрепших умах и
душах. Тяга к празднику естественна в человеке, но праздник-то на Руси
не бывает без водочки. А уж где водочка — там горе и гибель
обязательная.
Происходило это даже и в нашей среде. Хоть
мы и были из того «большого мира» и прекрасно осознавали — то, что мы
видим, не праздник, а суррогат его, а все равно попадали некоторые из
нас под это колесо. Директор тогдашний на турбазе (светлейшая ему
память), Михаил Егорович Черников, инвалид войны (ноги были искалечены),
ходил с палочкой. Человек добрый, умный и бывалый, он понимал всю суть
той жизни и держал нас в строгой узде. Надо признать: ни один из нас не
смел появиться перед туристами, нашими ли, теплоходными ли даже с
запахом, не говоря уже о другом. Но все равно — разве удержишь? Особенно
на турбазе. После каждого похода — банкет, шашлыки, посиделки у костра,
туг уж, как в басне Михалкова-старшего: «За дружеской беседой вино
лилось рекой, сосед поил соседа»…
Глава 8
Теперь о походе. Водили мы тогда по
архипелагу шестидневные лодочные походы. Инструктор — царь и бог, кум
королю и брат министру. Не то что на виду всегда, а просто первый парень
на деревне. На веслах упирается как викинг. Его шлюпка самая ходкая,
всегда впереди. Все знает, все покажет, все расскажет. На двухметровой
волне проведет «эскадру» свою (а ходили иногда по 15 шлюпок) через
пролив между Валаамом и Святым так, что ни одна лодочка бортом не
тронет. В грозу, под проливным дождем, в темпе сам поставит палатки и
костер разведет под этим же дождем. И сварит, что надо, и накормит. У
него и чай самый вкусный, и борщ. И покажет, где точно клюет сиг, и сам
вытащит, к всеобщему восторгу, хариуса. И при восторженном ужасе публики
зарежет овцу, купленную в поселке на шашлыки. А уж шашлыки сварганит —
пальчики оближешь. Да наутро еще и харчо сварит, какого в ресторане не
подадут. Ну и в застолье — первый тост за инструктора, первый стакан —
ему.
Ну, так далее и тому подобное. А ведь были
все тогда студентами. В июне — сессия. Ее ведь сдать надо. Крутились,
как белки в колесе. Урывками, иногда и по ночам, в каждую свободную
минуту готовились к экзаменам. И сдавали, и вроде неплохо. Троечников не
держали. Учились все, надо признать, хорошо. Да, в общем-то, бюро
путешествий дураков и посредственностей не брало.
С учебой особенно доставалось нам, студентам
творческих вузов. Экзамен по мастерству ни досрочно сдать нельзя, ни
перенести. Все равно выкручивались и сдавали. На кафедре Товстоногова не
забалуешь. Из «творческих» нас было трое, остальные — все
университетские. И, кстати, вся когорта составляла 7-10 парней. Позже
появились и девчонки. Но это уже тогда, когда туризм теплоходный стал
«разбухать», наращиваться в объемах.
Ну а помимо застолий, составной частью этого
нескончаемого праздника были романы. Мимолетные турбазовские романы.
Кто их не имел, тот прожил на соседней улице! Комический драматизм их
состоял в том, что с отъездом «дамы сердца» на материк роман и иссякал
сам собой, но отъезжавшие не знали об этом. И шли к нам с материка, со
всех концов «необъятной Родины» мешки писем, бандеролей, даже посылок с
подарками и яствами. А мы, дураки сопливые, и радовались! Чему? Немало
девичьих сердец было взято за живое в ту пору.
Но! Читатель! Бабниками мы не были, ни боже
мой. Мы были романтиками. Мы и сами подчас втрескивались по уши. А еще
были мы тогда на Валааме «Ротшильдами» — самая высокая зарплата у нас.
По окончании навигации купить костюм не составляло затруднений. Я и сам
ходил в институт в прекрасном французском костюме.
Году в 1968-м, может, 69-м прошел «звон» в
ленинградском бюро, что валаамские экскурсоводы гребут деньгу лопатой.
Началось нашествие алчуших, золотая лихорадка. Срывались изо всех
отделов бюро хорошие экскурсоводы, профессиональные, но Валаама
совершенно не знавшие. Не удивительно, что они становились персонажами
анекдотических историй.
Ну, представьте: городская дамочка, всю
жизнь катавшая экскурсии только по Питеру в автобусах, имевшая
представление о лесе как о Екатерининском парке Царского Села, попадала
на тропы Валаама. Ну, то, что на экскурсии несла полную околесицу — это
само собой, но бывало и почище. Некая дама (не буду называть фамилий и
имен) возле Игуменских озер окончательно заблудилась, хотя оттуда к
Гефсиманскому скиту всего две дороги: по одной — пришла на озеро, по
другой — ушла. Но это для нас. Для нее — конец света! Заводит группу в
непроходимое, гудящее от комаров болото, радостно объявляет опешившей
группе привал и… смывается. Нет, не убегает от группы (хотя и это
бывало!), а идет искать дорогу (которая у нее под ногами). Часа через
три рассвирепевшая группа сама выходит из леса и является к теплоходу.
Скандал, жалобы, ярость, которую кое-как удается погасить. Да ведь и
людей понять можно! Но дамы нет. Нет, как нет. К вечеру идем всем
кагалом искать. «Разбираем» дороги — по одной на каждого — и в поиск. И
находим уже ночью (благо, они белые) в семи километрах от этого
злосчастного болота, в районе скита Всех Святых. Ну, заблудилась, вы
скажете, что тут особенного? Да весь фокус-то в том, что скит-то стоит
не на Валааме, а на Скитском острове и, чтоб попасть на него, надо вброд
(мостов тогда не было) преодолеть две протоки. Одну глубиной по пояс, а
вторую — по грудь и глубже. Как она туда зашла? Ясное дело, до
полусмерти изъеденная комарами, мокрая, в соплях и слезах и уже
прощавшаяся с белым светом. На другой день — «с вещами!» на теплоход. А
на прощанье: «Чтоб ноги твоей здесь больше не было, старательница!» Она,
видите ли, хотела рюкзак денег здесь заколотить!
А бывали случаи просто потешные. На всю
жизнь запомнил одну свадьбу. (Но опять же без имен. Персонажи и так себя
узнают.) Жили-были на турбазе лихой, многоопытный инструктор и
молоденькая медсестричка. Ну, роман, ну, любовь, ну, свадьба! А что?
Святое дело. Только свадьбу свою они решили сыграть не в Питере, не на
Валааме даже, а на острове Ханхипзаси. Он на морских картах значится как
Малый. А лежит островок от Валаама в трех милях, т. е. почти в пяти с
половиной километрах. Да и островок крохотный и неуютный: голая скала,
ни деревца, ни кустика, весь загаженный чайками. Одна примечательность —
торчит на нем 20-метровая маячная башня. Маяк автоматический. Что они в
нем нашли — непостижимо. Но вот решили — и все тут. Понаехали гости из
Питера.
В назначенный час погрузились все в дори
(большая такая ладожская рыбацкая лодка с дизельным мотором, вмещает до
25 человек) и отправились на этот «дивный» остров. Далее все как
положено: расстелили скатерть-самобранку и ну гулять. Гуляли, гуляли,
все съели, все выпили, пора и на Валаам, под кров турбазы. Хватились
лодки, а лодки нет! В радостной суете предвкушения забыли ошвартовать
(привязать) лодку, а ее ветерком да течением и унесло за горизонт! Далее
все как в кино.
Идет вечером теплоход с Валаама на
Ленинград. Люди на борту смотрят: с острова, затерянного в Ладоге, им
приветственно машут руками, тряпками какими-то, камни в воздух кидают,
что-то кричат «радостное» (голосов не слышно). С теплохода так же
радостно помахали в ответ. Вахтенный штурман даже погудел этим
робинзонам приветственно. И теплоход ушел. Утром картина повторилась,
только теплоход шел другой — из Ленинграда на Валаам. Вечером все
повторяется. Туристы на палубах завидуют: вот отдыхают люди, везет же
некоторым. А «некоторые» эти на острове, будь он неладен, голодные
третьи сутки, протрезвевшие без опохмелки, промерзшие (ведь в открытой
Ладоге, а там тепло не бывает даже в июле), ночуя, как воробьи на
жердочках, на ступенях винтовой лестницы, ведущей наверх маячной башни.
Костры развести не из чего — один камень. Переругавшиеся все со всеми. В
отчаянии махали всем, что у них имелось, и на следующее утро. Но
теплоходы-то меняются. На них никому и невдомек, что на острове-то SOS,
полный SOS! На турбазе никто и не хватился: гуляют люди, даже завидно!
«Свадьба, она свадьба и есть: по-русски — дня три-четыре отдай, не
греши, празднику».
На четвертые сутки утром с того теплохода,
что уходил в первый день, увидев махание это, докумекали: что-то там не
так. Застопорили ход, мотобот спустили. Спасли незадачливых гуляк от
голодной смерти, а молодых — от развода. Ай да свадьба получилась,
память на всю жизнь!
Жили мы тогда все лето на Гефсимании.
Семерка наша составляла клан. Клан профессионалов. И попасть в него
чужаку было непросто. Мы не чурались новичков, не отвергали их с порога.
Но у нас выработался закон: вначале покажи, «как ты это делаешь», а уж
мы решим: «наш» ты или не наш. Встречали радушно, обустраивали с жильем.
Трапеза была общая. И поначалу нянькались: вычитывали их контрольный
текст, давали читать материалы, которые были только у нас. (А это
внушительная стопка литературы, статей, наших собственных
изысканий-рефератов.) Таскали по всем маршрутам, показывая все, что было
значимо, обучали методическим тонкостям, приемам. Потом бросали
экскурсий на пять-семь в «свободное плавание», а затем принимали
строжайший экзамен: присутствовали (чаще коллегиально) на маршруте с
группой. И после этого решалось — «быть или не быть». Как правило, из
10–15 человек оставался один. Кстати, бюро в это не вмешивалось, это
было дано нам «на откуп». Отбор был жесточайшим.
Попутно, естественно, присматривались к
человеку и в быту: насколько опрятен, есть ли чувство такта, умеет ли
ограничить эгоизм. В клане «я» нужно положить в карман и забыть о нем,
существует только «мы».
Не слишком ли строго, спросите вы? Нет, не
слишком. Благодаря всему этому к началу 70-х выкристаллизовалась когорта
первокласснейших экскурсоводов. Нас приезжали слушать из Центрального
совета по туризму, союзного министерства культуры. И ни единого провала,
ни единого замечания. Нас ставили в пример. Туристы «дальнобойных»
маршрутов открыто заявляли нам, что от Астрахани до Питера — валаамские
экскурсоводы самые первоклассные. Было чем гордиться.
Но «выковывали» мы себя сами. Зимой мы
перерывали вес библиотеки: БАН, Публичку, Академию художеств,
театральную, Академии духовной. В те времена почти все материалы —
книги, статьи, рефераты по Валааму — были закрытыми. Каких трудов стоило
докопаться хотя бы до того, когда и с кем был Чайковский на острове.
Сегодня это вызовет недоумение, а тогда… Тогда это был огромный труд. И
мы искали, искали и искали, прежде всего памятуя заповедь: «Ищи, да
обрящешь».
И тогда же, в самые первые годы постижения,
задумались над проблемой: что же такое экскурсия по своей сути? И нашли
(я на этом стоял и стоять буду всегда): экскурсия — это произведение
искусства, устного творчества, это моноспектакль. И как ты его сыграешь —
такой и будет экскурсия, таковым и будет впечатление от Валаама у
туристов.
Человек, идущий в эту профессию, обязан,
подчеркиваю, обязан обладать обширной эрудицией. И не только в избранной
теме. А поэтому обречен всю жизнь учиться, добывая все новые знания.
Как бывает досадно: приезжаешь в новое для
себя место, так хочется о нем побольше узнать, идешь на экскурсию и с
первых же минут понимаешь, что перед тобой не вершина айсберга, каковым
должно быть услышанное на экскурсии, а всего-навсего крохотная льдинка,
плавающая на поверхности. У меня такое было не однажды, но особенно
взорвало это явление в Ярославле. Я стоял и просто кричал про себя: «Как
же ты с такой убогостью посмел выйти на публику?!». Да еще в таком
дивном городе, как Ярославль.
И как отрадно бывает, когда встречаешь
классного специалиста. Кстати, в том же Ярославле, уйдя от возмутившего
меня убожества, я, к счастью, «напал» на преклонных лет
даму-экскурсовода. Ах, как она рассказывала о фресках! Вот это был
класс! Было чему поучиться. Аж зависть взяла. Группа слушала ее не то
что затаив дыхание, а, по-моему, даже с замиранием сердца.
А ведь все очень просто. Для человека с
актерскими задатками работа эта в радость, он сам от нее получает
удовольствие, и именно потому, что происходит акт творчества. Выделяется
адреналин!
При прослушивании новичков сразу, с первого
взгляда видно, есть природные данные к этой профессии или нет. Все
волнуются, путаются немного. Но один преодолевает — и пошел, пошел…
Работая на телевидении, много раз наблюдал
такую картину. Должен выступать в кадре какой-нибудь «деятель» или
крупный специалист. Идет тракт, камеры не включены. Человек толково, с
воодушевлением рассказывает о какой-либо проблеме, живо и интересно
ведет диалог. Но только звучит команда «мотор» и на камере зажигается
красный «глазок», как этот же человек каменеет, потеет, речь становиться
бессвязной, начинает нести чепуху, партнера просто не слышит и не
видит. Редактор, находящийся с ним в кадре, насмерть бьется, чтоб что-то
толковое из него вытянуть. По нескольку раз приходится останавливать
видеомагнитофон и начинать все сначала.
Однажды на гастролях во Владивостоке мы с директором
нашего театра Шаповаловым Вячеславом Михайловичем были приглашены на
телевидение для рассказа о репертуаре театра, вообще о гастролях. В
принципе, передача рекламная, ничего особенного от тебя не требуется:
сиди и рассказывай. Я ему и текст выступления написал, и заставил его
выучить: все, вроде, нормально. На тракте он «вел себя хорошо». Но вот
началась запись. Первое слово ведущий предоставляет ему. И что же?
Михалыч мой уставился в камеру, рта открыть не может, несутся секунды
дорогущего эфирного времени. В кадре он один, помочь вопросом ему
некому. Я под столом толкаю его ногой: «Давай». И вдруг он вместо
«здравствуйте, уважаемые телезрители» выдал: «Я поздравляю Вас».
Помолчал, еще раз поздравил (с чем, он не знал и сам, ну, может быть, с
тем, что зрители его видят в кадре) и замолчал намертво. По лицу у него
градом катился пот. Запись остановили. Дальше, как мы ни бились с ним,
все было бесполезно. Пришлось мне отдуваться за двоих. Быстро перекроили
текст, и вместо нашего с ним диалога получился мой монолог.
«Доктрина» наша тогда была простой и
жесткой: человек заплатил деньги (даже тогда немалые), приехал на
Валаам, быть может, единственный раз в жизни и должен увезти впечатление
о нем, на всю жизнь запомнившееся и, разумеется, восторженное. Поэтому
никаких себе поблажек, ни в чем. Болит у тебя горло, нога, нет
настроения — сиди в келье и не высовывайся. Вышел на группу — выложись
без остатка. И мы это делали каждый божий день.
Сколько же сил на это надо, спросит человек
непосвященный? Много, очень много. Но силы нам давал Валаам. Безмерная
влюбленность в него и глубокое его познание. Мы учились друг у друга,
охотно помогали друг другу, делились откопанными материалами и
соревновались, всегда соревновались. Мы были молоды и азартны. Кстати,
соревнование это — узнать больше и рассказать лучше — и выковывало наше
профессиональное мастерство.
К моменту окончания вузов (а это почти все
одновременно, ну, с разницей в год-два) многим неведомо было, что выйдет
из нас на избранном поприще. Но одно явстовало уже несомненно: одна
профессия у всех нас уже есть. К 1970 году все мы —
экскурсоводы-профессионалы и, между прочим, даже официально — самой
высшей, I категории. Вот чем для нас тогда стал Валаам. После окончания
вуза не один я думал: «Ну ладно, ну вот он, диплом, вот она, профессия,
но как же я без Валаама? Ведь без него больше жить невозможно!» Так и
заразились Валаамом, как туберкулезом заболевают — на всю жизнь.
Залечить можно, вылечить — никогда.
Конечно, по получении дипломов мы все
разлетелись из нашего «гнезда», разъехались по распределениям, кто-то
стал учиться в аспирантуре. Мне вообще годы пришлось работать в Сибири и
на Дальнем Востоке. Но каждое лето, каждый отпуск (всеми правдами и
неправдами продлевая его, если возможно, иногда и до трех месяцев) мы
устремлялись на наш Остров. Между собой мы уже не говорили: «Ты будешь
на Валааме в этот год? Ты когда на Валаам?». Мы говорили: «Ты когда на
Остров?». Непосвященным непонятно, а нас это согревало. Зимой,
переписываясь друг с другом (эпистолярный жанр, к счастью, не был еще
забыт), мы всегда интересовались, какие новости с Острова, как там, что
там.
Так зимой 1975–1976 годов из писем моих
валаамских побратимов узнал я о трагической гибели Михаила Егоровича
Черникова. Душа моя скорбела по нему несказанно. Он и еще несколько
человек пошли на подледный лов. Льдину оторвало. Дело было уже к вечеру,
стемнело, начался снежный заряд. И их не нашли. Только одному парнишке,
Толику Свинцову, посчастливилось вырваться со льдины. Черников
приказал: «Раздевайся, полынья 30 метров, плыви. Сам спасешься — нам
пришлешь помощь». Толик после ледяной купели (это было в декабре!) три
километра бежал обнаженным до поселка! Помощь вызвал, но поиски были
безрезультатны. Царствие Небесное им всем, оставшимся на той льдине в ту
страшную ночь!
А Толик, между прочим, сегодня не Толик, а Анатолий Михайлович Свинцов — мэр острова Валаам!
Память о нашем «клане», о когорте нашей
бережно хранили все поколения экскурсоводов, кроме нынешнего. О нашем
братстве ходили легенды.
Когда я в 1978 году после трехлетнего
дальневосточного пребывания приехал на Остров, молодые коллеги стекались
смотреть на меня, как на реликвию. Кто-то просто не верил, что я — «тот
самый Жак из той команды». Кстати, тогда, в «начале», у всех у нас были
клички. Нет, это не уголовные кликухи, а так — некие буквосочетания для
простоты общения. Например: Равиль — Раф. Геннадий — Гек. Олег — Олли
(Олег Иванов был бронзово-рыжий, и когда он что-либо вытворял, а это за
ним водилось, то в сердцах так и говорили: «Рыжий»), Евгениев нас было
двое — я и Женя Лукашевский. Свою кличку я невольно дал себе сам. Дело
было так.
27 мая 1964 года, отправляясь в самый первый
рейс на Валаам, стояли мы на причале речного вокзала у трапа «Родины», и
методист наш, Юра Родионов, приведя с собой двух ребят, сказал:
«Познакомьтесь, вам вместе работать». Руслан Степанов безо всякого
жеманства представился: «Руслан», я ответил: «Евгений». А Равиль Исхаков
(он учился на французском отделении филфака университета) с некоторым
вызовом произнес на французском языке: «Равиль, просто студент». Я
возьми в тон ему на французском же и ответь: «А я Жак-простак». Вот это
«Жак» ко мне и прилепилось на всю жизнь. Да так прилепилось, что в конце
восьмидесятых молодые экскурсоводы полагали, что меня и по паспорту
зовут Жаком, и вежливо обращались ко мне: «Жак Петрович». У ветеранов
это вызывало восторг неописуемый. С кличкой же Женьке Лукашевскому было
иначе.
Раз у всех есть клички, надо присобачить и
ему. Один Жак уже есть. Что делать? Собрали совещание и всем синклитом
решили: быть ему Жаном. Так мы и стали — Жан и Жак.
А в июле 1968 года мы решили и создали, т,
е. провозгласили создание «ордена рыцарей зеленого сердца». Был придуман
устав, избран капитул ордена (я, кстати, был капелланом). Володю
Вишаренко, по кличке Слон, избрали Великим магистром. Был разработан
герб ордена: на пурпурном, каплевидном щите в центре — зеленого цвета
сердце, поперек него горизонтально — золотой меч. на клинке которого
девиз: «Познание и справедливость». А по ободу щита латинский девиз:
«Spe Fretus» — «С надеждой». В провозглашении ордена сказалась юношеская
романтика, шумевшая в наших головах. И, конечно, орден был «потешным»,
как полки юного Петра на Плещеевом озере. А вот девизы отражали всерьез
те идеалы, что были нам дороги в ту пору: «надежда, познание и
справедливость». Увы, не все из нас в дальнейшей жизни сохранили их в
своих сердцах.
Комментариев нет:
Отправить комментарий