Старцы-наставники, сами пройдя этот путь,
вели по нему иноков, воспитывая в них духовное совершенство. Монах,
уходя от мира, должен отрешиться от всего мирского, все мирские радости и
печали должны им быть отринуты. Все деяния его и помыслы должны быть
обращены только к Господу. Нелегки сии задачи, и особенно в наше время.
Где те старцы? За годы советской власти институт старчества иссяк. Путь
духовного совершенствования по письменным наставлениям? Он еще более
тернист, чем прежде. Да и, простят меня, весьма сомнителен.
Монастырь — прежде всего монашеская община,
сообщество отрешенных от мира людей, а не стены. Стены тоже, конечно,
нужны. Но если в монастыре нет высокой духовности, то остается только
название, а не суть. В XVIII веке Валаамской обители потребовалось (с
момента ее возрождения формального, приказного в 1715 году) почти 70
лет, чтоб начать возрождение ее духовное. И не случайно не настоятелями,
а строителями именовали до 1756 года наместников монастырских.
А ведь вспомоществование материальное в те
годы было не чета нынешнему. Богатые особы, купцы в частности,
жертвовали суммы по тем временам значительные, помогало и епархиальное
казначейство, да и государственная казна, по окончании Северной войны
начавшая наполняться, не забывала о Валаамской обители. Особливо во
времена Елизаветы Петровны, императрицы набожной и щедрой. Достаточно
взглянуть в Петербурге на роскошный ансамбль Смольного монастыря,
возведенного ее повелением, чтобы понять рачение государыни о монашестве
русском. И только по пришествии на Валаам отца Назария обитель стала
монастырем в высоком смысле этого слова. 70 лет срок не малый. Хотя и
потрясением для церкви было тогда упразднение патриаршества Петром. Но
срок петровских реформ — каких-то двадцать лет. А тут — 80 лет советской
власти, да Гражданская война, да Вторая мировая, да всего и не
перечислишь. 80 лет церковь наша находилась под мощным присмотром
карательного органа — КГБ, я уж не говорю о чудовищных репрессиях,
обрушивавшихся на нее в 20-е и последующие годы. Так какое время
потребуется нынче и церкви самой, и оплоту ее — монастырям православным —
до полного, поистине духовного возрождения? Я думаю, срок немалый.
Как человек мирской, искренне сожалею, что
тогда, в XV–XVI веках, победили иосифляне, а не нестяжатели. Идейным
представителем нестяжателей явился Нил Сорский. в его трудах была
обоснована (согласно евангельским заповедям) несовместимость
собственности с монашеским уставом, в том числе и собственности на
землю. Но, получив первый удар на Соборе 1503 года от противника своего
Иосифа Волоцкого, поддержанного Великим Князем Иваном III, Нил и
соратники его не успокоились. На Соборе же 1531 года они потерпели
поистине поражение, ученики Нила Сорского Матвей Башкин и Вассиан Косой
были осуждены собором. Для справки: если б не это — меньше было бы забот
сегодня у иерархов православных о внешнем блеске храмов и монастырей, а
более пеклись бы о духовном содержании оных. Ну, да свершенного — не
вернешь.
Не собираясь пускаться в богословскую
полемику, что, мол, «Господу так угодно было», замечу лишь от себя: не в
простом ли хитоне ходил Христос? Собирал ли дань с верующих в него? В
роскошные ли храмы призывал на молитву? Не он ли дал нам всем заповедь:
«Поклоняйтесь Богу, а не Маммоне?» И не он ли изгнал торгующих из храма и
заповедовал: «Храм мой, храмом молитвы наречется?». Не мне поучать, но,
наверное, об этом должны размышлять иноки сегодняшние. Ведь в монастырь
идет сегодня человек из нашего с вами мира. А уж каков он, этот мир, не
мне вам рассказывать. И, конечно, непросто, ах, как непросто отрешиться
человеку от всей грязи мира на пути к Богу. Но уж если избрал путь сей —
устремляйся по нему и не ищи дорог окольных. Их нет. Пути Господни
поистине неисповедимы, и в старые времена различные причины побуждали
мирянина укрыться от мира в стенах монастырских. Тем более сегодня.
В последнее десятилетие нашего несусветного
века столь много появилось людей неприкаянных, потерявших всяческие
нравственные ориентиры, всяческую опору в жизни, немудрено, что взоры
свои обращают они к церкви, к стенам монастырским. И идут туда, плохо
себе представляя, что от них в стенах этих потребуется. Не понаслышке,
из прямого общения знаю, что многие невольно, подспудно воспринимают
монастырь как некую лечебницу. Один приходит, чтоб избавиться от
наркомании, другой — от запоев, бомж ищет крова и куска хлеба. Знаю и
таких, кто после четырех «ходок» в зону, не желая более становиться на
эту стезю, ищет в обители хоть какого-то пристанища. На воле, в миру —
ни прописки, ни работы, а значит — через месяц-другой опять за старое. А
там, не за горами, и «суд идет». Куда деться? В монастырь. Но все они
понимают, что в стенах этих они временно подлечатся, выправятся,
«отдохнут», а там и опять в мир, начинать «новую биографию». «Новых»
биографий не бывает, не следует обольщаться на этот счет.
Но монастырь ведь не лечебница, не временное
пристанище. Он, конечно, поможет наркоману, остановит алкоголика, даст
кров бомжу, приютит «завязавшего» уголовника. Но пристанищем для души
станет только для того, кто пойдет по дороге к Богу. А ведь многие, ныне
приходящие, и понятия не имеют, что это такое. По уставу Валаамского
монастыря испытуемый даже в послушании проходит некую лестницу (не
служебную, избави Бог): трудник, кафтанник, послушник, рясофор — и
только потом уже монах. В старые-то времена некоторым до пострижения
требовалось по 15–20 лет. И это тем, кто «шел» к Богу! Что же говорить о
многих нынешних.
Чтоб у читателя не создалось превратного
мнения, что именно такие люди только и являются сегодня насельниками
монастырскими, скажу, что это, конечно, не так. Да, таких людей немало,
что поделаешь, но основную массу составляют все-таки люди истово
верующие, идущие в монастыри обретать пути ко спасению души. Они не ищут
похвалы, награды здесь, сейчас. Они веруют: награда ждет их на небесах,
в жизни вечной. Входя в стены монастырские, не следует сегодня мирянину
так уж восторженно умиляться, что вот-де, мол, святые люди перед ним.
Все в этих стенах нынче не просто. До святости пока далеко. Обилие
возрожденных и вновь возникших монастырей, открытых для службы храмов не
означает еще, что народ русский так стремительно нашел дорогу к Богу.
На это потребуется время. Время, время, время и еще раз время. И великое
терпение. Пока же суета сует мира, увы, проникает и в стены
монастырские.
Но «возжжен светильник монашества» на
островах, и это вселяет надежду. Уже сейчас возобновлена скитская жизнь
на островах: Предтеченском (там заново выстроен келейный корпус,
реставрируется самая старинная на Валааме церковь Иоанна Крестителя,
срубленная иноками-изгоями еще в 1618 году в монастыре Василия
Кесарийского), на Никольском, Святом, Скитском. В скит Всех Святых,
возобновленный по старому уставу, как и прежде, не допускают мирян 364
дня в году, и только на день Всех Святых ворота его растворяются для
паломников. Так же строго теперь с посещением острова Святого и
Предтеченского. Да и в Воскресенском скиту теперь не турбаза (закрыта в
1983 году), а паломническая служба монастыря.
И живет теперь Валаам как бы уже тремя
жизнями. Монастырской, «поселковой» (население-то местное, то самое,
осталось) и туристическо-паломнической. Богомольцы-паломники прибывают
на остров в небольших пока количествах. На большие праздники: на Троицу,
на день Сергия и Германа (11 июля), на Преображение Господне (19
августа) их бывает несколько сотен, а так — небольшие группочки по 20–30
человек, и то не часто. Туристов же, конечно, в десятки раз больше. И
хоть среди них встречаются люди верующие, паломниками их назвать нельзя.
Их всех принимают по одной, туристической программе. Да и они
воспринимают Валаам, в основном, по мерке туристической, ну, и Валаам их
меряет такою же мерою.
В этой связи вот что еще хочу сказать. Сколь
бы ни было противников туризма сегодня на Валааме, именно мирского,
если хотите, светского туризма, и сколь бы, на первый взгляд, ни были
весомы аргументы этих противников, туризм прекращать на острове нельзя.
Ни в коем случае нельзя! Исключая аргументы пустяшные: доходы, которые
он дает, привычку к нему на Валааме и другое — никоим образом нельзя
исключить аргумента наиважнейшего. Я уже излагал это выше. Содержатся в
этом клочке земли Русской, затерянном на просторах Ладоги, три ипостаси,
составляющие у человека понятие Родины: природа, история и культура.
Иностранцу, природы нашей не чувствующему,
истории не знающему и культуры не понимающему, нужен Валаам как щуке
зонтик. И совсем иное дело — наш соотечественник. Именно ему Валаам
необходим сегодня, как воздух. Политический взрыв в Беловежской пуще,
разваливший державу на куски, разметал не только народы этой державы по
разные стороны искусственно созданных границ. — он разрушил мораль и
нравственность, уничтожил чувства добрососедства, веротерпимости,
чувство локтя, взаимопомощи и многое другое.
То, что мы сегодня видим, с полным правом
можно выразить древним изречением, взятым в свое время Радищевым в
качестве эпиграфа к произведению «Путешествие из Петербурга в Москву»:
«Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй». Даже большевики не додумались
развалить созданную до них державу. Наши же безумцы пошли и на это. Одна
Чечня чего стоит. А гонение на русских во всех бывших окраинах империи?
Когда это было, чтоб в Европе не считались с Россией?
Так можно ли сегодня лишать соотечественника
Валаама, где он приобщается к великой истории России, дивится красотами
ее природы, постигает величие ее культуры. Из каждодневного общения с
туристами знаю, сколь благотворным бывает для них посещение Валаама.
Униженным, раздавленным он позволяет расправить грудь, он вселяет
надежду, дает силы жить дальше. Разбухшим от неправедного богатства дает
понять, что не они есть соль земли, а все их псевдоидеалы есть не что
иное, как суета и тлен.
Народ русский, воспитанный в течение веков в
духе православной морали и за годы предыдущей власти в значительной
степени ее утративший, должен обязательно вновь обратиться к
православию. Потому что только оно способно восстановить духовное
здоровье русской нации. И где же, как не на Валааме, обернуть лицом
человека русского к Православной Церкви. Много на Руси святых мест,
много мест, напоминающих человеку о славе его Родины, наполняющих сердца
гордостью за деяния предков его. Но такого места, как Валаам, не сыщешь
во всем белом свете. И убедиться в этом очень просто. Надо прибыть сюда
и ступить на эту благословенную землю.
Глава последняя
Это случилось в начале осени 1944 г. Стоял
солнечный день. На веранде привокзального ресторана тылового городка в
углу за столиком сидели трое. Молодая хорошенькая женщина в легком
крепдешиновом платьице. Светло-каштановый шелк ее волос в легкомысленных
завитушках, вызолоченных солнцем, обрамлял чуть овальное миловидное
лицо. В больших голубых глазах искрились смешинки. Напротив, слегка
развалясь на стуле, в полурасстегнутом кителе с золотыми погонами
расположился упитанный круглолицый старший лейтенант интендантской
службы. И сбоку, чуть отстранясь от стола, — худощавый, в серенькой
толстовке светловолосый мальчик лет тринадцати, лицом очень похожий на
шатенку. Мальчуган напряженно молчал.
Женщина и старлей весело болтали.
Собственно, болтал, не умолкая, круглолицый. Женщина только улыбалась,
изредка ему поддакивая.
Мальчика звали Сережей. Ни интенданта, ни женщину представлять не буду. Не они герои моего повествования.
Сережин отец, тоже Сережа, Сергей Николаевич
Никитин, был на фронте. Третий год воевал в морской пехоте. И как
явствовало из последнего письма, правда, полученного три месяца назад,
он был командиром батальона в звании капитана. Тогда он получил второй
орден Боевого Красного Знамени и не без гордости сообщал об этом жене,
теще и сыну.
Вообще-то Сережин папа был военным моряком,
но эсминец, которым он командовал, был торпедирован в Таллинском исходе.
Командир чудом остался жив. Контуженный (его выбросило взрывной волной с
мостика), он был подобран торпедным катером и доставлен в Кронштадт.
Пол-эскадры немцами было уничтожено. Вакансий на корабле не было, и
старший лейтенант Никитин добровольно пошел в морскую пехоту.
Вот этот его поступок и обсуждал сейчас
интендант. «Дурачок, ей-богу, дурачок, — разглагольствовал толстомордый.
Захотелось — грудь в крестах». Он сытно икнул: «А голова в кустах, не
желаете? Ладно, если похоронку получишь. А вот вернется калекой, без
рук, без ног. Или еще чего оторвет. Что будешь делать? Ты — женщина
молодая». Он ухмыльнулся.
Далее этот умник стал пространно рассуждать о
прелестях и выгодах интендантской службы. О подвигах, совершаемых при
доставке каши на передовую. Хотя даже из рассуждений его было ясно, что
он и каши этой никогда не доставлял и вообще на «передке» никогда не
был.
В мальчике закипала ярость к этому
самодовольному дураку, к матери, которая с такой легкостью соглашалась
на «похоронку». И вообще, поддакивая, предавала отца. Отца, который там
сражается в самом пекле войны, защищая ее, Сережу, бабушку и вообще
Родину.
Сережа очень любил отца. Он так гордился им.
И в школе, и на улице, и во дворе все знали — его папа воюет в морской
пехоте, был дважды ранен, награжден орденами. Мальчишки завидовали
Сереге. Девчонки поглядывали на него с обожанием. Мальчик понимал, что
все это отблеск славы отца. Но они тоже еще увидят, что он достоин того,
чтоб им гордились. Он тоже станет военным моряком и будет защищать
честь Родины. В мечтах он видел себя не только курсантом в отутюженнных
черных клешах, синей форменке с гюйсом и в белоснежной бескозырке. Но
иногда ему грезилось: он командир эсминца — нет. даже крейсера, —
стоящий на крыле мостика и зорко всматривающийся через бинокль в
горизонт.
Последние недели Сережу неотступно
преследовала тревога. Почему папа так долго не пишет? Раньше худо-бедно
хоть раз в месяц они получали от него весточки. Это был такой праздник
всегда — папино письмо с фронта. Читали его вслух все вместе — бабушка,
мама и он. Потом он нес письмо в школу и на большой перемене читал его
всему классу. Ребята слушали, затаив дыхание. Сережа подолгу хранил
каждое письмо в нагрудном кармане толстовки. Но уже три месяца от отца
не было вестей. Почему папа не пишет? Может быть, он ранен? Но он
вернется, он обязательно вернется. Он не может не вернуться, его папа.
Сережа знал — бабушка втихоря ходит в
церковь и всегда там ставит свечку за здравие раба божьего Сергея. А
однажды он услышал такое…
Мама в ту ночь была на дежурстве. Она
работала санитаркой в местном госпитале. Они с бабушкой остались вдвоем.
И ночью Сережа проснулся от какого-то странного монотонного звука. В
комнате было полутемно. Только теплилась лампадка у образа Владимирской
Богоматери, чудом сохраненного. Вывезенного из блокадного Ленинграда
бабушкой, когда они в конце марта 42-го через Ладогу на машине вырвались
в эвакуацию. Им помог тогда в этом бывший папин однополчанин — дядя
Леша. Он выписался из госпиталя и отправился на Большую землю. Он и взял
их с собой.
Как потом стало известно из отцовского
письма, лейтенант Осипов Алексей Васильевич пал смертью храбрых, отбивая
танковую атаку фашистов с остатками своей роты.
Сережа бесшумно приподнялся на кровати и в
полумраке увидел бабушку. Она стояла на коленях перед иконой и молилась.
Но как молилась! То, что он услышал тогда, потрясло его и запомнилось
на всю жизнь.
«Матушка, Богородица, Пресвятая Матерь
Божья, — громким шепотом, прерывая дыхание, произносила бабушка. — Спаси
и сохрани, Матушка, раба божьего Сергея — зятя моего. Ты посмотри,
какой сынок у него растет. Разве можно остаться ему без отца? Спаси и
сохрани, Матушка. И сыновей моих, Витьку-беспутного, Феденьку и Ванюшу.
Сохрани, спаси, Матушка. У Вани, сама знаешь — двое. Куда она, Настасья,
с ними… Поднимать двоих одной. Спаси, Матушка…». Бабушка рыдала перед
иконой. Сережа не удержался и тоже заплакал. Услышав его всхлипывания,
бабуля вскинулась, подошла к кровати, присела на нее, обняла внука и,
поглаживая его по голове, также шепотом сквозь слезы приговаривала:
«Сереженька, проси небесную заступницу спасти и сохранить папу. Проси,
Сереженька!». Так они и проплакали потом до утра.
Сейчас мальчик с неприязнью смотрел на мать.
Бабушка Бога молит о спасении папы, а эта сидит и хихикает… А все
толстомордый. Гад… И когда интендант подвел резюме своему монологу: «А и
живой вернется, грудь в железках. Все едино — голь перекатная. Герой —
портки с дырой…» — договорить он не успел. Сергей вдруг вырвал из рук
матери вилку, которой она ковырялась в недоеденном салате, и с яростью
воткнул ее в жирное лицо старшего лейтенанта.
Далее он ничего не помнил. Мамашин визг, вой
толстомордого, милиционеры, откуда-то вдруг появившиеся. Первый допрос,
на котором на него орали какие-то двое в милицейской форме. Все было
как во сне.
Кончилось все горько и печально — пять лет
детской колонии. Ничто не помогло, ни воюющий отец, ни заступничество
бабушки. Куда там… Школа «единодушно» осудила «безобразный» поступок
Сергея Никитина, «поднявшего руку на советского офицера». Но даже на
суде Сергей не раскаялся в содеянном. В заключительном слове, все-таки
предоставленном ему (суд был показательным), он негромко, но твердо
произнес: «Я и еще раз сделал бы это». Прокурорша от неожиданности
дернулась, как от удара, и открыла рот. Да так его и не закрывала, пока
осужденного не вывели из зала.
Через два месяца уже в зоне Сергей получил
от бабушки письмо, из которого узнал, что на папу пришла похоронка. В
ней значилось, что капитан Никитин Сергей Николаевич геройски погиб в
ночном бою еще 2 августа 1944 г. под поселком Первомайское такого-то
района, такой-то области и «похоронен в братской могиле вместе с бойцами
его батальона».
С этого момента все окаменело в подростке.
Не к чему стремиться, некого ждать, не перед кем оправдывать
случившееся. Все потеряло смысл. От матери он отрекся еще тогда, в тот
самый день… Только письма бабушки связывали его с волей. Из них он
узнал, что дядя Витя и дядя Федя тоже не вернулись с войны. Мичман
Андреев Федор Григорьевич служил на подводной лодке, и она не вернулась с
задания. А дядя Витя погиб при штурме Кенигсберга. Только дядя Ваня
вернулся живой и здоровый.
В зоне Сергею «припаяли» еще один срок в
пять лет. За драку со старостой барака. Он бы убил этого стукача, да
спасибо ребятам — вовремя оттащили. Из детской колонии перекочевал во
взрослую. Там и «мантулил» до амнистии 1953 г. По ней и вышел на волю.
Даже о «мореходке», не говоря о военно-морском училище, нельзя было и
мечтать. Уголовная статья. Приехал в Ленинград, прописался у бабушки.
Тогда амнистированных прописывали без проблем. Благо, там на статьи не
смотрели. Через три года сняли судимость. Но когда он принес документы в
«Макаровку», сидевший за столиком приемной комиссии пижон в морской
форме, только взглянув на справку о снятии судимости, небрежно оттолкнул
от себя бумаги и с презрением изрек: «Ты в своем уме?».
Сергей понял: просить, уговаривать,
объяснять — все будет бесполезно. Что делать? Он так хотел быть моряком.
Но даже в школе морского обучения документов у него не взяли: «Парень.
да тебе же никогда не откроют визу». Это был приговор окончательный. Но
подсказали: «Сходи в "речное", может, там и примут».
В «речном» приняли. Тоже, конечно, со
скрипом. Но, во-первых, формально он был чист — судимость была снята;
характеристику ему прораб написал отменную: не последнюю роль в этом
сыграл и погибший на фронте отец. Но о «речном» ли он мечтал? И решил
так: пусть пока «речное», а там посмотрим. За годы учебы в стране
произошло много перемен, но после окончания училища его все же
распределили не на суда «река-море», где тоже нужна была виза, не на
«пассажиры», а на грузопассажирский бот на Ладогу. На убогий флот
валаамского Дома инвалидов. Он хоть и был приписан к Северо-западному
речному пароходству, его «Пионер», но что это была за посудина!
Через пять лет он стал капитаном. В
Сортавале дали комнату в коммуналке. Женился. Зажил вроде не хуже людей.
А с годами душой прирос к Ладоге. К этому чудо-озеру-морю. К его
штилевой, сверкающей под солнцем глади летом. И даже в штормы,
преодолевая черную в барашках волну, радовался его грозному простору.
Постепенно юношеская мечта о дальних морях и
странах, о белоснежном кителе уступила место спокойной прозе. Это его
море. Это его служение. Он уже не рвался на белоснежные лайнеры. Здесь
так здесь. Быть по сему. Вероятно, эта служба длилась бы многие-многие
годы, но случилось непредвиденное…
х х х
Зима в тот год наступила поздно. Стояла
середина декабря. На Ладоге свирепствовали штормы. Но погода была
довольно теплая. Даже в шхерах еще не встал лед. Только мелкое ледяное
крошево, шуга, наполняло своим «салом» пространство пролива.
Последние несколько суток озеро свирепствовало так. что волна достигала пяти и более метров.
Сергею с его «Пионером» пришлось
отстаиваться на Валааме в Монастырской бухте. Благо, здесь, даже при
такой погоде, было «как у Христа за пазухой». 16 декабря на рассвете
ветер начал вроде бы «скисать», и капитан, поднявшись в центральную
усадьбу бывшего монастыря, зашел к директору Дома инвалидов. «Ветерок
слабеет, заходит к осту. Сегодня пойду. Не зимовать же здесь. У меня
завтра день рождения. Как-никак круглая дата — сороковник. Да и мои
заждались. Если кому на материк, пусть собираются. Через час выходим».
Директор попытался отговаривать: мол, куда в такую погоду. Но Никитин
стоял на своем: «Слава Богу, не в первый раз. Пройдем». Через час
гуднули на прощание «До весны!» и вышли в озеро.
Валяло бот, как «ваньку-встаньку», но через
два часа они все-таки преодолели открытое пространство и уже входили в
шхеры, когда судно накрыл плотный снежный заряд. Из рубки не стало видно
даже носа посудины. Сергей особенно не забеспокоился. Камни тут слева.
Шли они по курсу точно. Ничего страшного. Заряд пройдет, дальше
осмотримся. Ход сбавлять не стал. Рулевому: «Так держи». Отошел в угол
рубки, «засмолил» папиросу.
И вдруг раздался страшный удар. Сергея
швырнуло на машинный телеграф. Рулевой повис на штурвале. Судно
мгновенно стало. Еще ничего не сообразив, он рванул «телеграфы» на
«полный назад». «Пионер» судорожно задрожал, раздался треск рвущегося
металла, но ни с места. Снизу влетел механик: «В носу в правом борту
пробоина метра полтора, вода хлещет вовсю. Торчим на "карандаше"».
Анализировать случившееся было недосуг. «Врубай помпы». Но одно
обеспокоило сразу. Лишь бы не залило движок. Тогда — хана. Движок не
залило. Он исправно «молотил» остаток дня и всю ночь. Помпы старательно
перекачивали озерную воду обратно за борт. Несколько раз пускали в небо
красные аварийные ракеты. Радио на судне отсутствовало, и подать призыв о
помощи было невозможно, а ракеты… Кто же в такую погоду в том районе
Ладоги мог оказаться… Рыбаки тоже где-то отстаиваются.
На рассвете сквозь пелену очередного, но, на
счастье, не очень плотного снежного заряда, рассмотрели суденышко,
идущее из озера в шхеры. «Рыбачок»! Сергей выпустил серию красных ракет
прямо в его сторону. На «рыбаке» заметили, сбавили ход, подошли.
Изловчась, зацепились с подветренного борта, начали принимать обалдевших
пассажиров. Довольно быстро приняли всех, благо их было-то всего девять
человек. «А сами-то, сами?! — хрипло кричал капитан рыболовецкого судна
Сергею. Давайте сами быстрей, нас вон как долбает». Двоих он решил
отправить на «рыбаке», а сам с механиком и одним матросом остаться на
судне и дожидаться «спасателя». Рыбаки пытались уговаривать: «Бросай ты
его к черту. Мало ли что. Жизнь дороже». Уговоры ни к чему не привели.
«Рыбак» ушел в Сортавалу. Они втроем остались на посудине, чтоб удержать
ее на плову.
Пришедший через три часа спасательный буксир «Пионера» на месте не обнаружил…
Не нашли его и потом… в тот день найден был
только мертвый, вмерзший в спасательный круг матрос… Капитан и механик
исчезли в ледяной ладожской пучине навсегда…
Саша горько плакала, прижимая маленького
Сергея Сергеевича к себе. И долго еще надеялась, что хоть тело мужа
будет найдено. Когда и эта надежда иссякла, она надела на себя до конца
своих дней траур. Сын стал светом в окошке. Поднять на ноги, выучить,
воспитать — вот что стало единственным смыслом ее жизни.
Она его подняла. Сережа окончил военное
училище, стал офицером морской пехоты, как дед. Все стало так славно. Он
женился на прелестной девчушке, и внуку уже исполнилось два года, когда
в марте 1996 г. они с невесткой получили из Грозного похоронку:
«Старший лейтенант Никитин Сергей Сергеевич…»
И так далее и тому подобное.
Комментариев нет:
Отправить комментарий