четверг, 30 июня 2011 г.

Ежик в тумане

Плэйкаст «Ёжик в тумане»

 

Ёжик в тумане
Тридцать комариков выбежали на поляну и заиграли на своих писклявых скрипках.
Из-за туч вышла луна и, улыбаясь, поплыла по небу.
"Ммм-у!.." - вздохнула корова за рекой. Залаяла собака, и сорок лунных зайцев побежали по дорожке.
Над рекой поднялся туман, и грустная белая лошадь утонула в нём по грудь, и теперь казалось - большая белая утка плывёт в тумане и, отфыркиваясь, опускает в него голову.
Ёжик сидел на горке под сосной и смотрел на освещенную лунным светом долину, затопленную туманом.
Красиво было так, что он время от времени вздрагивал: не снится ли ему всё это?
А комарики не уставали играть на своих скрипочках, лунные зайцы плясали, а собака выла.
"Расскажу - не поверят!" - подумал Ёжик, и стал смотреть ещё внимательнее, чтобы запомнить до последней травинки всю красоту.
"Вот и звезда упала, - заметил он, - и трава наклонились влево, и от ёлки осталась одна вершина, и теперь она плывет рядом с лошадью: А интересно, - думал Ёжик, - если лошадь ляжет спать, она захлебнётся в тумане?"
И он стал медленно спускаться с горы, чтобы тоже попасть в туман и посмотреть, как там внутри.
- Вот, - сказал Ёжик. - Ничего не видно. И даже лапы не видно. Лошадь! - позвал он. Но лошадь ничего не сказала.
"Где же лошадь?" - подумал Ёжик. И пополз прямо. Вокруг было глухо, темно и мокро, лишь высоко сверху сумрак слабо светился.
Полз он долго-долго и вдруг почувствовал, что земли под ним нет, и он куда-то летит. Бултых!..
"Я в реке!" - сообразил Ёжик, похолодев от страха. И стал бить лапами во все стороны.
Когда он вынырнул, было по-прежнему темно, и Ёжик даже не знал, где берег.
"Пускай река сама несёт меня!" - решил он.
Как мог, глубоко вздохнул, и его понесло вниз по течению.
Река шуршала камышами, бурлила на перекатах, и Ёжик чувствовал, что совсем промок и скоро утонет.
Вдруг кто-то дотронулся до его задней лапы.
- Извините, - беззвучно сказал кто-то, кто вы и как сюда попали?
- Я - Ёжик, - тоже беззвучно ответил Ёжик. - Я упал в реку.
- Тогда садитесь ко мне на спину, - беззвучно проговорил кто-то. - Я отвезу вас на берег.
Ёжик сел на чью-то узкую скользкую спину и через минуту оказался на берегу.
- Спасибо! - вслух сказал он.
- Не за что! - беззвучно выговорил кто-то, кого Ёжик даже не видел, и пропал в волнах.
"Вот так история: - размышлял Ёжик, отряхиваясь. - Разве кто поверит?!"
И заковылял в тумане.
 

пятница, 24 июня 2011 г.

Мераб Мамардашвили. Человек судьбы. (Цитаты из произведений)

Источник: http://bookz.ru/authors/merab-mamarda6vili/psiholog_921/page-40-psiholog_921.html
Мераб Мамардашвили. Психологическая топология пути. (страница 40 из 45)

(...), мир паузы, подвешенного действия. Я уже вводил эту тему, когда говорил о теме человеческого страдания, пребывание в котором есть условие человеческого развития, поскольку страдание есть то странное неделимое движение, которое не должно прерываться, если мы вообще что-то хотим понять.
А мы его все время прерываем – чем? – тем, что его разрешаем. Кто-то нас обидел, мы даем пощечину (я просто напоминаю вам иллюстрации, которые приводил), хотя, если бы мы задержались в страдании этой обиды, мы кое-что о себе поняли бы и сказали бы спасибо врагу, который нас обидел. Это простой, наглядный пример из эмоциональной жизни, но структурой этого примера обладают другие, более важные вещи. Скажем, восприятие судьбы – человек ведь по определению есть существо судьбы, то есть существо, способное держаться в вине, в боли и в страдании и не поддаваться реактивным разрешениям своих ощущений. Это же относится к случаям феноменов, скажем, мести, или боевой, военной истерики, которая чаще всего состоит в том, что люди психологически не могут принять судьбы. Например, – судьбы солдата. А судьба солдата состоит в том, что в тебя могут стрелять, и если в тебя стреляют (я приводил вам этот пример), в том числе в мирной деревне, то отказ от того, чтобы быть человеком судьбы, выразился бы в том, что ты начал бы расстреливать женщин и детей, мстя за то, что в тебя стреляли из-за угла. Но то, что в тебя могут стрелять, входит в определение судьбы солдата: если ты – солдат, то по определению так может быть. И если ты впал в штопор мести – прервал свое состояние страдания, то ты уже не поймешь ни смысла войны, в которой ты участвуешь, никогда не поймешь, справедлива она или несправедлива, и никогда не увидишь, как ты сам выглядишь на самом деле в этой войне, у тебя всегда будет self-righteousness – ощущение своей собственной правоты, одно из самых ослепительных и иллюзорных человеческих состояний.



http://www.philosophy.ru/library/mmk/deystv.html
М.К.Мамардашвили ФИЛОСОФИЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

Один из первых философских трактатов в истории человечества – это написанная на египетском папирусе «Беседа человека, утомленного жизнью, со своей душой». Человек беседует со своей душой и доказывает ей, что мир плох, и поэтому он должен покончить с собой (и тем самым быстрее воссоединиться с высшим миром). Это сочетание самовлюбленности с самоуничтожением – изначальная структура так называемого мирового зла, зла, которое заключено в самом человеке, и в этом случае всякая философия есть философия, отвечающая на проблему самоубийства. И вот человек говорит своей душе, что хочет «перескочить» наверх путем самоубийства, на что душа отвечает: наверху – так же, как внизу. То есть низ должен быть так развит, чтобы на него можно было опереть весь верх. Наверху, в небесах, нет ничего такого, что не вырастало бы из плоти, в самом низу.

И нечего говорить, что плохо. Если плохо, то потому, что ты не развил земную жизнь, не сделал ее такой, чтобы она могла нести на себе верх, а там наверху – то же самое, что и на Земле.

Это очень древняя мудрость; она известна уже около трех тысячелетий, и не мешало бы нам о ней вспомнить. Ведь и мы хотим перескочить через труд свободы, через бремя развития самого себя, но это невозможно. Нужно решиться на труд жизни, ибо только это и есть свобода; решиться в истории, в реальности, и в малых делах, и в больших.

История есть драма свободы; там нет никаких гарантий, как нет и никакого самого по себе движущего ее механизма. Это драма свободы, где каждая точка окружена хаосом. Если не будет напряжения труда, то есть напряжения свободы, требующей труда, то ты с этой исторической точки падаешь в бездну, которая окружает все точки, и не где-нибудь там, в небе или под Землей, а здесь, на Земле. Поэтому и «царство Божие» – в нас самих, а не где-нибудь еще, во внешнем пространстве или в будущей отдаленной эпохе, и апокалипсис – это апокалипсис каждой минуты. Он – повсюду, он вот сейчас нас с вами окружает, и мы с высоты порядка нашей беседы, если потеряем ее напряжение, окажемся в его власти, в пасти дьявола, а дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно. Достаточно лишь потерять эту энергию мысли, максимально доступного человеку напряжения всех его сил…


http://olha-links.livejournal.com/22910.html
Независимая газета Мераб Мамардашвили "Вена на заре XX века"
20 октября 1991 года

(...) мы прошли ад, а из ада узнать ничего нельзя. Не случайно существует старый античный символ, символ-запрет оглядываться на тот мир, то есть на ад, выходя из него, если кому-то из смертных, конечно, повезет вернуться из него в жизнь.

Вот эта непередаваемость опыта, невозможность выйти из ада не с пустыми руками символизирована в запрете: нельзя оглядываться, выходя. И эти миллионы, на которых мы даже оглянуться не можем, потому что опыт бессмыслен и несообщаем, это все — что и забыть нельзя, и простить нельзя (простить, конечно, не в простом юридическом смысле этого слова, а в глубоком религиозном или духовном смысле) — эти миллионы зовут нас к какому-то акту осознания самих себя и глубокому преображению всего нашего существа с помощью каких-то сил, которые греки называли «кайросом», благоприятствующим случаем. Имея в виду, что не все достижимо человеческими силами, что где-то, на максимуме напряжения, в них вмешиваются или индуцируются еще какие-то другие силы и случается то, чего человек не мог бы произвести сам. (...)

... в (какой) мере (...) мы решаемся существовать или быть. То есть жить своей жизнью, а не чужой, умирать своей смертью, а не чужой. Для нас это особенно важно, поскольку мы знаем, что миллионы людей умерли не своей смертью, когда никакого смысла для жизни извлечь нельзя и научиться ничему нельзя.

Это основной опыт XX века. Из ада никто не возвращается с полными руками, из ада все приходят с пустыми руками.


http://www.gumfak.ru/filos_html/mamard/kak_ya_ponim.shtml
М.К. Мамардашвили. Как я понимаю философию

Представим себе, что мир был бы завершен и к тому же существовала бы некая великая теория, объясняющая нам, что такое любовь, что такое мысль, что такое причина и т.д. Ведь ясно, что если бы это было так, то было бы совершенно лишним переживать, например, чувство любви. Но мы же все-таки любим. Несмотря на то, что, казалось бы, все давно известно, все пережито, все испытано! Зачем же еще мои чувства, если все это уже было и было миллионы раз? Зачем?! Но перевернем вопрос: значит, мир не устроен как законченная целостность? И я в своем чувстве уникален, неповторим. Мое чувство не выводится из других чувств. В противном случае не нужно было бы ни моей любви, ни всех этих переживаний – они были бы заместимы предшествующими знаниями о любви. Мои переживания могли бы быть только идиотическими. Действительность была бы тогда, как говорил Шекспир, сказкой, полной ярости и шума, рассказываемой идиотом. Значит, мир устроен как нечто, находящееся в постоянном становлении, в нем всегда найдется мне место, если я действительно готов начать все сначала.

четверг, 23 июня 2011 г.

ИСКУССТВО ЖИТЬ. Жизнь, болезнь, смерть.




АзбукаВеры » Смысл жизни » Жизнь после смерти




Смерть

митрополит Сурожский Антоний













 Дневник умирающей девушки






Смерть [1]

Меня просили сказать нечто о смерти – о подготовке к ней и о том, как можно думать о смерти и встречать ее. В завершение я хотел бы поговорить о некоторых обрядах Православной Церкви, связанных со смертью, о том, что происходит с телом усопшего и как мы относимся к этому телу, которое было проводником всего, что делала душа.

Память смертная
Для начала я хотел бы попытаться рассеять отношение к смерти, которое выработалось у современного человека: страх, отвержение, чувство, будто смерть – худшее, что может с нами произойти, и надо всеми силами стремиться выжить, даже если выживание очень мало напоминает настоящую жизнь.
В древности, когда христиане были ближе и к своим языческим корням, и к волнующему, потрясающему опыту обращения, к откровению во Христе и через Него Живого Бога, о смерти говорили как о рождении в вечную жизнь. Смерть воспринималась не как конец, не как окончательное поражение, а как начало. Жизнь рассматривалась как путь к вечности, войти в которую можно было открывшимися вратами смерти. Вот почему древние христиане так часто напоминали друг другу о смерти словами: имей память смертную, вот почему в молитвах, которые, как драгоценное наследие, передал нам Иоанн Златоустый, есть строки, где мы просим Бога дать нам память смертную. Когда современный человек слышит подобное, он обычно реагирует неприятием, отвращением. Означают ли эти слова, что мы должны помнить: смерть, точно дамоклов меч, висит над нами на волоске, праздник жизни может трагически, жестоко окончиться в любой момент? Являются ли они напоминанием при всякой встречающейся нам радости, что она непременно пройдет? Значат ли они, что мы стремимся омрачить свет каждого дня страхом грядущей смерти?
Не таково было ощущение христиан в древности. Они воспринимали смерть как решающий момент, когда окончится время делания на земле, и, значит, надо торопиться; надо спешить совершить на земле все, что в наших силах. А целью жизни, особенно в понимании духовных наставников, было – стать той подлинной личностью, какой мы были задуманы Богом, в меру сил приблизиться к тому, что апостол Павел называет полнотой роста Христова, стать – возможно совершеннее – неискаженным образом Божиим.
Апостол Павел в одном из Посланий говорит, что мы должны дорожить временем, потому что дни лукавы. И действительно, разве не обманывает нас время? Разве не проводим мы дни своей жизни так, будто наскоро, небрежно пишем черновик жизни, который когда-то перепишем начисто; будто мы только собираемся строить, только копим все то, что позднее составит красоту, гармонию и смысл? Мы живем так из года в год, не делая в полноте, до конца, в совершенстве то, что могли бы сделать, потому что "еще есть время": это мы докончим позднее; это можно сделать потом; когда-нибудь мы напишем чистовик. Годы проходят, мы ничего не делаем, – не только потому, что приходит смерть и пожинает нас, но и потому, что на каждом этапе жизни мы становимся неспособными к тому, что могли сделать прежде. В зрелые годы мы не можем осуществить прекрасную и полную содержания юность, и в старости мы не можем явить Богу и миру то, чем мы могли быть в годы зрелости. Есть время для всякой вещи, но когда время ушло, какие-то вещи уже осуществить невозможно.
Я не раз цитировал слова Виктора Гюго, который говорит, что есть огонь в глазах юноши и должен быть свет в глазах старика. Яркое горение затухает, наступает время светить, но когда настало время быть светом, уже невозможно сделать то, что могло быть сделано в дни горения. Дни лукавы, время обманчиво. И когда говорится, что мы должны помнить смерть, это говорится не для того, чтобы мы боялись жизни; это говорится для того, чтобы мы жили со всей напряженностью, какая могла бы у нас быть, если бы мы сознавали, что каждый миг – единственный для нас, и каждый момент, каждый миг нашей жизни должен быть совершенным, должен быть не спадом, а вершиной волны, не поражением, а победой. И когда я говорю о поражении и о победе, я не имею в виду внешний успех или его отсутствие. Я имею в виду внутреннее становление, возрастание: способность быть в совершенстве и в полноте всем, что мы есть в данный момент.

Ценность времени
 Подумайте, каков был бы каждый момент нашей жизни, если бы мы знали, что он может стать последним, что этот момент нам дан, чтобы достичь какого-то совершенства, что слова, которые мы произносим – последние наши слова, и поэтому должны выражать всю красоту, всю мудрость, все знание, но также и в первую очередь – всю любовь, которой мы научились в течение своей жизни, коротка ли она была или длинна. Как бы мы поступали в наших взаимных отношениях, если бы настоящий миг был единственным в нашем распоряжении и если бы этот миг должен был выразить, воплотить всю нашу любовь и заботу? Мы жили бы с напряженностью и с глубиной, иначе нам недоступными. И мы редко сознаем, что такое настоящий миг. Мы переходим из прошлого в будущее и не переживаем реально и в полноте настоящий момент.
Достоевский в дневнике рассказывает о том, что случилось с ним, когда, приговоренный к смерти, он стоял перед казнью, – как он стоял и смотрел вокруг себя. Как великолепен был свет, и как чудесен воздух, которым он дышал, и как прекрасен мир вокруг, как драгоценен каждый миг, пока он был еще жив, хотя на грани смерти. О, – сказал он в тот миг, – если бы мне даровали жизнь, ни одно мгновение ее я не потерял бы... Жизнь была дарована, – и сколько ее было растеряно!
Если бы мы сознавали это, как бы мы относились друг ко другу, да и к себе самим? Если бы я знал, если бы вы знали, что человек, с которым вы разговариваете, может вот-вот умереть, и что звук вашего голоса, содержание ваших слов, ваши движения, ваше отношение к нему, ваши намерения станут последним, что он воспримет и унесет в вечность – как внимательно, как заботливо, с какой любовью мы бы поступали!.. Опыт показывает, что перед лицом смерти стирается всякая обида, горечь, взаимное отвержение. Смерть слишком велика рядом с тем, что должно бы быть ничтожно даже в масштабе временной жизни.
Таким образом, смерть, мысль о ней, память о ней – как бы единственное, что придает жизни высший смысл. Жить в уровень требований смерти означает жить так, чтобы смерть могла прийти в любой момент и встретить нас на гребне волны, а не на ее спаде, так, чтобы наши последние слова не были пустыми и наше последнее движение не было легкомысленным жестом. Те из нас, кому случилось жить какое-то время с умирающим человеком, с человеком, который осознавал, как и мы, приближение смерти, вероятно, поняли, что присутствие смерти может означать для взаимных отношений. Оно означает, что каждое слово должно содержать все благоговение, всю красоту, всю гармонию и любовь, которые как бы спали в этих отношениях. Оно означает, что нет ничего слишком мелкого, потому что все, как бы ни было оно мало, может быть выражением любви или ее отрицанием.

Личные воспоминания: смерть матери
Моя мать три года умирала от рака. Ее оперировали – и неуспешно. Доктор сообщил мне это и добавил: "Но, конечно, вы ничего не скажете своей матери". Я ответил: "Конечно, скажу". И сказал. Помню, я пришел к ней и сказал, что доктор звонил и сообщил, что операция не удалась. Мы помолчали, а потом моя мать сказала: "Значит, я умру". И я ответил: "Да". И затем мы остались вместе в полном молчании, общаясь без слов. Мне кажется, мы ничего не "обдумывали". Мы стояли перед лицом чего-то, что вошло в жизнь и все в ней перевернуло. Это не был призрак, это не было зло, ужас. Это было нечто окончательное, что нам предстояло встретить, еще не зная, чем оно скажется. Мы оставались вместе и молча так долго, как того требовали наши чувства. А затем жизнь пошла дальше.
Но в результате случились две вещи. Одна – то, что ни в какой момент моя мать или я сам не были замурованы в ложь, не должны были играть, не остались без помощи. Никогда мне не требовалось входить в комнату матери с улыбкой, в которой была бы ложь, или с неправдивыми словами. Ни в какой момент нам не пришлось притворяться, будто жизнь побеждает, будто смерть, болезнь отступает, будто положение лучше, чем оно есть на самом деле, когда оба мы знаем, что это неправда. Ни в какой момент мы не были лишены взаимной поддержки. Были моменты, когда моя мать чувствовала, что нуждается в помощи; тогда она звала, я приходил, и мы разговаривали о ее смерти, о моем одиночестве. Она глубоко любила жизнь. За несколько дней до смерти она сказала, что готова была бы страдать еще 150 лет, лишь бы жить. Она любила красоту наступавшей весны; она дорожила нашими отношениями. Она тосковала о нашей разлуке: Oh, for the touch of a vanished hand and the sound of a voice that is still [2]. Порой, в другие моменты мне была невыносима боль разлуки, тогда я приходил, и мы разговаривали об этом, и мать поддерживала меня и утешала о своей смерти. Наши отношения были глубоки и истинны, в них не было лжи, и поэтому они могли вместить всю правду до глубины.
И кроме того, была еще одна сторона, которую я уже упоминал. Потому что смерть стояла рядом, потому что смерть могла прийти в любой миг, и тогда поздно будет что-либо исправить, – все должно было в любой миг выражать как можно совершеннее и полнее благоговение и любовь, которыми были полны наши отношения. Только смерть может наполнить величием и смыслом все, что кажется как будто мелким и незначительным. Как ты подашь чашку чаю на подносе, каким движением поправишь подушки за спиной больного, как звучит твой голос, – все это может стать выражением глубины отношений. Если прозвучала ложная нота, если трещина появилась, если что-то неладно, это должно быть исправлено немедленно, потому что есть несомненная уверенность, что позднее может оказаться слишком поздно. И это опять-таки ставит нас перед лицом правды жизни с такой остротой и ясностью, каких не может дать ничто другое.

Слишком поздно?
Это очень важно, потому что накладывает отпечаток на наше отношение к смерти вообще. Смерть может стать вызовом, позволяющим нам вырастать в полную нашу меру, в постоянном стремлении быть всем тем, чем мы можем быть, – без всякой надежды стать лучшими позднее, если мы не стараемся сегодня поступить, как должно. Опять-таки Достоевский, рассуждая в "Братьях Карамазовых" об аде, говорит, что ад можно выразить двумя словами: "Слишком поздно!" Только память о смерти может позволить нам жить так, чтобы никогда не сталкиваться с этим страшным словом, ужасающей очевидностью: слишком поздно. Поздно произнести слова, которые можно было сказать, поздно сделать движение, которое могло выразить наши отношения. Это не означает, что нельзя вообще больше ничего сделать, но сделано оно будет уже иначе, дорогой ценой, ценой большей душевной муки.
Я хотел бы проиллюстрировать свои слова, пояснить их примером. Некоторое время назад пришел ко мне человек восьмидесяти с лишним лет. Он искал совета, потому что не мог больше выносить ту муку, в какой жил лет шестьдесят. Во время гражданской войны в России он убил любимую девушку. Они горячо любили друг друга и собирались пожениться, но во время перестрелки она внезапно высунулась, и он нечаянно застрелил ее. И шестьдесят лет он не мог найти покоя. Он не только оборвал жизнь, которая была бесконечно ему дорога, он оборвал жизнь, которая расцветала и была бесконечно дорога для любимой им девушки. Он сказал мне, что молился, просил прощения у Господа, ходил на исповедь, каялся, получал разрешительную молитву и причащался, – делал все, что подсказывало воображение ему и тем, к кому он обращался, но так и не обрел покоя. Охваченный горячим состраданием и сочувствием, я сказал ему: "Вы обращались ко Христу, Которого вы не убивали, к священникам, которым вы не нанесли вреда. Почему вы никогда не подумали обратиться к девушке, которую вы убили?" Он изумился. Разве не Бог дает прощение? Ведь только Он один и может прощать грехи людей на земле... Разумеется, это так. Но я сказал ему, что если девушка, которую он убил, простит его, если она заступится за него, то даже Бог не может пройти мимо ее прощения. Я предложил ему сесть после вечерних молитв и рассказать этой девушке о шестидесяти годах душевных страданий, об опустошенном сердце, о пережитой им муке, попросить ее прощения, а затем попросить также заступиться за него и испросить у Господа покоя его сердцу, если она простила. Он так сделал, и покой пришел... То, что не было совершено на земле, может быть исполнено. То, что не было завершено на земле, может быть исцелено позднее, но ценой, возможно, многолетнего страдания и угрызений совести, слез и томления.

Смерть – отделенность от Бога
Когда мы думаем о смерти, мы не можем думать о ней однозначно, либо как о торжестве, либо как о горе. Образ, который дает нам Бог в Библии, в Евангелиях, более сложный. Говоря коротко: Бог не создал нас на смерть и на уничтожение. Он создал нас для вечной жизни. Он призвал нас к бессмертию – не только к бессмертию воскресения, но и к бессмертию, которое не знало смерти. Смерть явилась как следствие греха. Она появилась, потому что человек потерял Бога, отвернулся от Него, стал искать путей, где мог бы достичь всего помимо Бога. Человек попробовал сам приобрести то знание, которое могло быть приобретено через приобщенность знанию и мудрости Божиим. Вместо того, чтобы жить в тесном общении с Богом, человек избрал самость, независимость. Один французский пастор в своих писаниях дает, может быть, хороший образ, говоря, что в тот момент, когда человек отвернулся от Бога и стал глядеть в лежащую перед ним бесконечность, Бог исчез для него, и поскольку Бог – единственный источник жизни, человеку ничего не оставалось, кроме как умереть.
Если обратиться к Библии, нас может поразить там нечто относящееся к судьбе человечества. Смерть пришла, но она овладела человечеством не сразу. Какова бы ни была в объективных цифрах продолжительность жизни первых великих библейских поколений, мы видим, что число их дней постепенно сокращается. Есть место в Библии, где говорится, что смерть покорила человечество постепенно. Смерть пришла, хотя еще сохранялась и сила жизни; но от поколения к поколению смертных и греховных людей смерть все укорачивала человеческую жизнь. Так что в смерти есть трагедия. С одной стороны, смерть чудовищна, смерти не должно бы быть. Смерть – следствие нашей потери Бога. Однако в смерти есть и другая сторона. Бесконечность в отлученности от Бога, тысячи и тысячи лет жизни без всякой надежды, что этой разлуке с Богом придет конец – это было бы ужаснее, чем разрушение нашего телесного состава и конец этого порочного круга.
В смерти есть и другая сторона: как ни тесны ее врата, это единственные врата, позволяющие нам избежать порочного круга бесконечности в отделенности от Бога, от полноты, позволяющие вырваться из тварной бесконечности, в которой нет пространства, чтобы снова стать причастниками Божественной жизни, в конечном итоге – причастниками Божественной природы. Потому апостол Павел мог сказать: Жизнь для меня – Христос, смерть – приобретение, потому что, живя в теле, я отделен от Христа... Потому-то в другом месте он говорит, что для него умереть не означает совлечься себя, сбросить с плеч временную жизнь; для него умереть означает облечься в вечность. Смерть не конец, а начало. Эта дверь открывается и впускает нас в простор вечности, которая была бы навсегда закрыта для нас, если бы смерть не высвобождала нас из рабства земле.

Двойственное отношение
 В нашем отношении к смерти должны присутствовать обе стороны. Когда умирает человек, мы совершенно законно можем сокрушаться сердцем. Мы с ужасом можем смотреть на то, что грех убил человека, которого мы любим. Мы можем отказываться принять смерть как последнее слово, последнее событие жизни. Мы правы, когда плачем над усопшим, потому что смерти не должно бы быть. Человек убит злом. С другой стороны, мы можем радоваться за него, потому что для него (или для нее) началась новая жизнь, – жизнь без ограничений, просторная. И опять-таки мы можем плакать над собой, над нашей потерей, нашим одиночеством, но в то же время мы должны научиться тому, что Ветхий Завет уже прозревает, предсказывает, когда говорит: крепка, как смерть, любовь, – любовь, которая не позволяет померкнуть памяти любимого, любовь, которая дает нам говорить о наших отношениях с любимым не в прошедшем времени: "Я любил его, мы были так близки", а в настоящем: "Я люблю его; мы так близки". Так что в смерти есть многосложность, можно даже, быть может, сказать – двойственность; но если мы – собственный Христов народ, мы не имеем права из-за того, что сами глубоко ранены потерей и осиротели по-земному, не заметить рождения усопшего в вечную жизнь. В смерти есть сила жизни, которая достигает и нас.
Если же мы признаем, что наша любовь принадлежит прошлому, это означает, что мы не верим в то, что жизнь усопшего не прекратилась. Но тогда приходится признать, что мы неверующие, без-божники в самом грубом смысле слова, и тогда надо посмотреть на весь вопрос с совершенно другой точки зрения: если Бога нет, если нет вечной жизни, тогда случившаяся смерть не имеет никакого метафизического значения. Это просто природный факт. Победили законы физики и химии, человек вернулся в дление бытия, в круговорот природных элементов – не как личность, а как частица природы. Но в любом случае мы должны честно взглянуть в лицо своей вере или ее отсутствию, занять определенную позицию и поступать соответственно.

Еще личные воспоминания
 Трудно, почти невозможно говорить о вопросах жизни и смерти отрешенно. Так что я буду говорить лично, быть может, более лично, чем понравится некоторым из вас. В своей жизни мы встречаемся со смертью в первую очередь не как с темой для размышления (хотя и это случается), а большей частью в результате потери близких – наших собственных или чьих-то еще. Этот косвенный опыт смерти и служит нам основой для последующих размышлений о неизбежности собственной смерти и о том, как мы к ней относимся. Поэтому я начну с нескольких примеров того, как я сам встретился со смертью других людей; быть может, это пояснит вам мое собственное отношение к смерти.
Мое первое воспоминание о смерти относится к очень далекому времени, когда я был в Персии, еще ребенком. Однажды вечером мои родители взяли меня с собой посетить, как тогда было принято, розарий, известный своей красотой. Мы пришли, нас принял хозяин дома и его домочадцы. Нас провели по великолепному саду, предложили угощение и отпустили домой с чувством, что мы получили самое теплое, самое сердечное, ничем не скованное гостеприимство, какое только можно представить. Только на следующий день мы узнали, что пока мы ходили с хозяином дома, любовались его цветами, были приглашены на угощение, были приняты со всей учтивостью Востока, сын хозяина дома, убитый несколько часов назад, лежал в одной из комнат. И это, как ни мал я был, дало мне очень сильное чувство того, что такое жизнь и что такое смерть, и каков долг живых по отношению к живым людям, какие бы ни были обстоятельства.
Второе воспоминание – разговор времен гражданской или конца первой мировой войны между двумя девушками; брат одной, который приходился женихом другой, был убит. Новость дошла до невесты; она пришла к своей подруге, его сестре, и сказала: "Радуйся, твой брат погиб геройски, сражаясь за Родину". Это опять-таки показало мне величие человеческой души, человеческого мужества, способность противостать не только опасности, страданию, жизни во всем ее многообразии, всей ее сложности, но и смерти в ее голой остроте.
Еще несколько воспоминаний. Однажды в юности я вернулся из летнего лагеря. Мой отец встретил меня и выразил беспокойство по поводу того, как прошел лагерь. "Я боялся, – сказал он, – что с тобой что-то случилось". Я с легкостью юности спросил: "Ты боялся, что я сломал ногу или свернул шею?" И он ответил очень серьезно, с присущей ему трезвою любовью: "Нет, это не имело бы значения. Я боялся, что ты потерял цельность души". И затем добавил: "Помни: жив ты или умер – не так важно. Одно действительно важно, должно быть важно и для тебя и для других: ради чего ты живешь и за что ты готов умереть".
Это опять-таки показало мне меру жизни, показало, чем должна быть жизнь по отношению к смерти: предельным вызовом научиться жить (как отец сказал мне в другой раз) так, чтобы ожидать свою собственную смерть, как юноша ждет невесту, ждать смерть, как ждешь возлюбленную, – ждать, что откроется дверь.
И тогда (и это следует продумать гораздо глубже, чем сумел сделать я, но я это очень остро пережил сердцем на протяжении прошедшей Страстной седмицы), если Христос – дверь, открывающаяся на вечность, Он есть смерть наша. И это можно даже подтвердить отрывком из Послания к Римлянам, который читается при крещении; там говорится, что мы погрузились в смерть Христову, чтобы восстать с Ним. И другим местом Послания, которое говорит, что мы носим в теле своем мертвость Христову. Он – смерть, и Он – сама Жизнь и Воскресение.

Смерть отца
      И еще последний образ: смерть моего отца. Он был тихий человек, мало говорил: мы редко общались. На Пасху ему стало нехорошо, он прилег. Я сидел рядом с ним, и впервые в жизни мы говорили с полной открытостью. Не слова наши были значительны, а была открытость ума и сердца. Двери открылись. Молчание было полно той же открытости и глубины, что и слова. А затем настала пора мне уйти. Я попрощался со всеми, кто был в комнате, кроме отца, потому что чувствовал, что, встретившись так, как мы встретились, мы больше не можем разлучиться. Мы не простились. Не было сказано даже "до свидания", "увидимся"; мы встретились – и это была встреча навсегда. Он умер в ту же ночь. Мне сообщили, что отец умер; я вернулся из госпиталя, где работал; помню, я вошел в его комнату и закрыл за собой дверь. И я ощутил такое качество и глубину молчания, которое вовсе не было просто отсутствием шума, отсутствием звука. Это было сущностное молчание, – молчание, которое французский писатель Жорж Бернанос описал в одном романе как "молчание, которое само – присутствие". И я услышал собственные слова: "А говорят, что есть смерть... Какая ложь!"




Меня зовут Юлия....2 июня мне исполнится 17 лет....Три года я больна раком....С того момента, когда медицина отобрала у меня последнюю надежду, я жду смерти....Дневник я начала вести для себя, это единственное место, где я могу выкричаться...Это для меня....

2003-05-15 17:26:53 >> Иногда плачу
Даже часто. Когда мне уж очень плохо. Когда боль не позволяет мне дышать Думать Мечтать Тогда я плачу. Жалею себя...Это такое человеческое...

Часто когда уже нет сил Сквозь слезы я разговариваю с Богом Только ему я могу выразить все что чувствую Я просила Кричала Обижалась Спрашивала: Почему именно я???

А почему кто-то другой? Сегодня я знаю что так должно было быть.

Теперь кроме Бога у меня есть еще этот дневник Тут я могу покричать Позлиться

2003-05-15 20:06:54 >> Сегодня уже не смогу...
...нет сил....
...просто нет...

2003-05-15 23:40:36 >> 2 часа сна...
...это только 2 часа 120 минут а так помогает спасибо тебе Боже за мои 2 часа!!!!

2003-05-16 05:40:33 >> Интернет – весь мой мир...
Интернет это единственный выход в мир который у меня остался Не считая больниц. Докторов. Мед-сестер. Ну и мамы. Сижу и пишу этот дневник Не для того что бы кто-то меня жалел Этого мне хватает в жизни Не хочу даже что бы кто-то комментировал то что я тут пишу. Ведь что здесь комментировать? Я сегодня не в настроении. Мне хочется кричать. Но не могу - нет сил. Опять эта мед-сестра не попала в вену когда ставила капельницу! Кретинка!!!!

Это именно тот момент когда я больше не могу! Или умираю от боли или мучаюсь потому что не могу спать хоть так этого хочу! Или лежу в туалете и рыгаю!

Сейчас сижу возле компьютера и я разъярена просто! Хожу по этим разным блогам и читаю как они не хотят жить....можно...Я с вами поменяюсь??!

Меня захарил компьютер...Зачем он мне?...

Зачем?
И так я не с кем не общаюсь. А о чем? «привет! Что у тебя?» «привет, все классно, я болею раком. Никто не может мне помочь. Я скоро умру хоть так люблю жизнь, а вообще все ок»....

Хорошая перспектива! Еб** это все! У меня возникает желание побыстрее умереть и перестать ждать....

2003-05-16 21:39:14 >>представление о смерти...
Мама обиделась на меня, что я с ней уже не разговариваю. Что я закрылась всебе Я ее понимаю. Я знаю что когда я страдаю, ей тоже больно. В конце концов она моя мама А мне все тяжелее. Все хуже переношу каждый разговор о болезни.

Все больше боюсь смерти. Даже одно слово: смерть вызывает у меня сильный всплеск эмоций.

Мама говорит что бы я не боялась. Что у каждого такая смерть как он провел жизнь. Я этого не понимаю. Ведь не могла же я за эти 17 лет так нагрешить, что теперь мне приходиться так страдать. Я хотела бы умереть во сне.

С улыбкой на лице.

Мама знает что я боюсь. Она тоже боится, но не показывает.

Сегодня ко мне приходил давний классный руководитель. Рассказывал о друзьях, подругах, о школе. Лучше бы он совсем не приходил. Как я им завидую.

Завидую что они могут ходить в школу, на party , кататься на велике, а больше всего того что они могут жить.

Он улыбался мне, но я видела его страх преблизиться ко мне, боялся чего-то непонятного, просто боялся.

В такие минуты чувствую себя чудовищем, но ведь я не заразная, Я просто умираю.

2003-05-17 02:40:51
... У меня есть желание взять нож и закончить это Я перестаю верить в Бога Перестаю верить во что бы то ни было...
Когда я наконец умру?

2003-05-17 06:24:42 >> Сон
Я редко сплю. Почти никогда. Но еще реже мне снятся сны Сегодня я спала целых 3 часа. Мне снилась бабушка. Я почти ее не помню, только с фотографий Она умерла, когда мне было 3 года.
Это был спокойный сон Бабушка меня обняла. Сказала что бы я не боялась. Что она будет со мной. Что ч не буду сама Немного мне легче Я чувствую себя спокойнее. Может это знак? Может я наконец-то перестану мучаться.
Вообще я уже немного привыкла к боли. Иногда я ее даже переношу.

Но бывают моменты когда я больше не могу. Как вчера

Сейчас только чувствую себя такой слабой, уставшей. Я мечтаю что бы проспать это время, которое мне осталось К сожаленью со сном хуже всего.

Жаль, что Бог меня не хочет выслушать. Но мне надо ожидать. У каждого свое время.

Завтра опять приходит мед-сестра, опять буду весь день злая.

Сегодня хочу попробовать улыбнуться маме. Так мало улыбок дано мне уще будет ей подарить Знаю что это приносит ей огромную радость.

Немного мне плохо, пойду, лягу.

2003-05-17 09:19:49 >> Я сама

Я сидела на балконе. Так прекрасно светило солнышко. Мне было хорошо. Неожиданно я увидела Катю. Я почувствовала что-то странное в животе. Как бы жаль. Как бы претензии. Мы были лучшими подругами. Почти с песочницы.

Она так прекрасно выглядела. У нее были красивые волосы. У меня тоже такие были. Черные. Подкрученные. Недавно я смотрела старые фотографии. Но это только память о моих буйных локонах. Сейчас у меня только шляпа. Голубая. Подходит к моим черным грустным глазам.

У кати есть волосы, есть друзья, есть жизнь впереди.

У меня нет.

Я даже хотела ее позвать. Помахать ей с балкона. Но зачем?

Она же меня боится.

Она даже была у меня 2 раза в гостях. Когда я еще была в больнице. Потом когда бессильные врачи выписали меня домой, твердя что дома мне будет лучше, я позвонила ей но у нее нет времени. Завтра, послезавтра, через месяц, все время не времени. Я даже ее понимаю. Зачем кому кто-то как я? Зачем кому-то растение? Которое с каждым днем вянет? Которая усыхает?

Сегодня первый раз за такой большой промежуток времени я смотрела на себя в зеркало и не странно что люди меня боятся. Выгляжу отвратительно Сама себя боюсь Хотя и так никто на меня не смотрит Кроме мамы, но она за это время привыкла к чудовищу.

Опять плачу. Опять зжаливаюсь над собой. Почему я не могу быть сильнее Ведь не только я одна болею раком. Не только у меня нет

волос

Силы

Веры

Надежды

Не только я умираю!!!

2003-05-17 23:33:45 >> Когда??

Когда я умру мне будет легче....

2003-05-18 01:41:53 >>Жаль себя....

Факт. Это дневник служит для того чтобы я могла жалеть себя. Кричать от боли. от бессилия Но это мне помогает Не могу держать этого в себе У меня нет человека которому я могу пожаловаться

Когда я вою от боли, сжимаю зубы Не хочу что бы мама знала. Она и так превратилась в подобие человека. Вечно она плачет из-за меня. Из-за этой { censored } болезни!!!

Именно поэтому я сделала эту страничку

Сегодня я чувствую что угасаю Что теряю последние силы

Хочется кричать Но зачем? Это ничего не изменит

Ели хватит сил

Буду себя жалеть.

2003-05-18 02:04:26 >> Сегодня...

Сегодня мама была в церкви. Я бы тоже хотела пойти. Но мне не хватит сил. А жаль. Когда врачи от немощи расставили руки. Осталась только боль и бог. Я часто молюсь. Разговариваю с богом. Прошу его. Видно так должно быть. Я сказала маме что б она попросила батюшку прийти ко мне. Хочу исповедаться. Сбросить с себя груз. Батюшка дал мне книгу с подписью: «Юлии силы, веры и надежды»

Осталась только вера. Хотя иногда она тоже куда-то пропадает.

Сегодня я подумала что умру не узнав своего отца. Я даже не знаю как он выглядит. Я хотела бы его узнать. Дотронуться до его руки. Мама не хочет о нем говорить. Сказала только что он нас очень обидел. Может.

Но, в конце концов, это мой папа.

Жаль, что мама этого не понимает. 2003-05-18 04:56:04 >> Мне так трудно...

Мне так трудно принять факт что скоро меня не будет. Что не посмотрю уже в окно. Не посижу уже на балконе. Не обниму маму.

Часто я говорю себе о том что я смерилась. Но все больше и больше боюсь. Все чаще кричу:» это несправедливо! У меня было столько планов! Столько мечт и желаний.

Боюсь.

Очень.

А одновременно жду с нетерпением конца этого мучения.

Сегодня опять приходит мед-сестра. Опять я буду злая. На нее и весь мир. Опять плачу. Это мне немного помагает. Ничего больше не могу сделать. Никто не может.

Я так сильно хочу пойти в парк. Сесть на лавке под деревом. Этого я тоже не могу сделать.

Иногда я жалею что не родилась кем-то другим. Кем-то без рака. Знаю это ужасно. Но я часто жалею что я - это я. Что не доживу до выпускного. Свадьбы Некогда не почувствую как это быть матерью Не многое я могу еще сделать.

Мне так сложно с этим. Каждый день вечером я боюсь, что не будет больше завтра. Что не будет при мне мамы. Что не будет меня.

Хорошо, что так сильно болит. Хорошо, что я не могу спать. Хорошо, что у меня нет больше сил терпеть. Мне не будет жалко умирать.

2003-05-18 09:18:44 >> Крик души!!!
Помогите мне кто-нибудь!!!!!!!!!!!

Я уже не хочу!!

Не могу!!

У меня нет сил!!!

2003-05-19 04:33:26 >> Слабею...

Становлюсь все слабее. Мама подвинула мне стол с компьютером ближе к кровати Чтобы я не вставала. Теперь хватит только присесть.

Интересно сколько мне будет дано сделать записей в этом дневнике. Можнт несколько а может это последняя.

Я так сильно полюбила этот дневник. Жалко будет его оставлять. Такое ощущение что каждый день разговариваю с кем-то мне близким. С кем-то кто меня знает Кто понимает Кто знает что я сейчас чувствую

Сегодня не будет жалости. У меня нет на это сил Вчера у меня был батюшка Чудесно было поговорить с живым человеком У него такой красивый голос Я исповедалась Мне уже лучше Чувствую себя такой…более готовой.

2003-05-19 09:22:26 >> 09:22...ужасно....

Мама болеет. Наверное от бессилия, от жалости, от печали. А у меня нет сил ей заняться. Опять эта невыносимая боль. Все время рву. Уже не могу. Так плохо еще не было. Чувствую что конец все ближе. Немного жалко. Но я не хочу больше страдать.

Знаю что мама тоже устала. Она не может из-за меня работать. Не может спать.

Я не хочу что бы она так мучалась.

Я предпочитаю уйти.

Я уже готова- почти.

-----------

2003-05-20 03:17:08 >> День рождения

Я так хочу его дождаться. Это уже скоро Мама обещала взять меня на такси в парк, Мы сядем на лавочке под каким –нибудь красивым деревом. Только надо спросить разрешения у врача. Я знаю что он не разрешит А жаль.

Последнее время я не могу даже встать с кровати. Все меня мучает Все время болит

Наверное я никогда уже не увижу лавочку, Дерево, Солнышко.

Мама обещала, что когда меня уже не будет она купит собаку. Я всегда мечтала о собаке К сожалению я не могла ее завести У меня аллергия.

И будет с ним гулять по парку. Садиться на лавочке под деревом. Тогда она будет думать обо мне.

Сегодня я сказала ей о этом дневнике. Я не должна была говорить. Но сказала Я тоже плакала Она хотела его прочитать Я не разрешила Сказала что бы прочитала его когда уже будет «после» Она плакаля

Мы часто вместе плачем.

Я попросила маму молиться Богу что бы он разрешил остаться до дня рождения. Может разрешит

------------ 2003-05-20 09:02:02 >> Часто вспоминаю

Люблю вспоминать У меня много воспоминаний: хороших Плохих и очень плохих Но хорошо что я помню.

Детство у меня было счастливое. Хотя мама воспитывала меня сама и иногда нам было тяжело Но вдвоем мы были счастливы Мама работала учительницей Часто нам приходилось во многом себе отказывать чтобы было на что жить Но все равно нам было хорошо вдвоем У нее была я, У меня была она.

Помню наши прогулки в Повсино Ночное наблюдение неба Счет точек падающего дождя Так немного нам было нужно для счастья.

И так мы жили вдвоем счастливо до момента когда выяснилось что я больна Что у меня пак.

Как сейчас помню ее лицо Она не Вери что это случилось именно со мной Ее любимой дочкой Которая для нее все, У которой столько планов, мечтаний , которой всего 14 лет «как это возможно? У нас в семье никто не болел раком. От куда это взялось?» Однако возможно.

Сначала была химиотерапия. Это был самый страшный период в моей жизни. На короткий промежуток времени я поправилась. Очень корткий. Врач решил «хирургическое вмешательство» Как я тогда боялась. Больше всего я боялась не проснуться. Не увидеть больше маму.

Проснулась. Врач сказал что операция прошла успешно и надо быть хорошей мысли.

И мы были.

Целых 2 года

мы опять были счастливы думая что кошмар закончился. Мама работала, я ходила в школу. Думала о будущем. Я хотела стать врачом.

Жаль…

Через 2 года оказалось что у меня (не могу перевести дословно, но что то в организме)

Я кричала что бы мне их вырезали, Что хочу операцию, Что хочу жить

Возможно если бы я могла уехать в Америку, в специализированную клинику у меня был бы шанс К сожалению у нас нет столько средств

Мама пробовала собирать деньги Хотела взять кредит в банке Но никто не мог нам помочь. Каждый соболезновал но этого было мало.

Мое состояние ухудшалось Мы перестали появляться на людях Мы знали что не можем ничего сделать

Я сказала маме что знаю что умру и что знаю что она тоже это знает

Мама просила прощенья что ничего не может сделать Что не может подарить мне жизнь.

Но к ней у меня нет жаля, У меня жаль к судьбе, к болезни, к этому грому миру в которому властвуют деньги но не к маме.

Теперь мы вместе ждем этот день Стараемся быть так близко друг к другу как никогда прежде Мы радуемся собой Все время

Потому что я знаю что в моем случае каждый день может быть последним.

----------

2003-05-21 06:32:37 >> Все хуже и жуже

Все хуже мне на этом свете. Ночью у меня возникли проблемы с дыханием. Лекарства перестали помогать. Организм вырабатывает на них иммунитет. Как я устала. Я хотела бы заснуть. Хоть на миутку. К сожаленью боль не позволяет.

Мама поехала к доктору. Я осталась сама. Начинаю бояться. Что она не успеет вернуться.

Вчера я пообещала одному человеку Что когда у меня не будет сил тут писать Поставлю точкув знак того, что я еще есть. Сегодня какраз такой день

Нет сил:

..

---------------

2003-05-21 16:08:30 >> Клубника

Какой вкус у клубники? Не помню.

---------------

2003-05-22 10:53:10 Для тебя Войтек, что бы ты знал что я еще есть: . ----------------

Сегодня ночью, после долгой болезни и огромных мучений ушла от нас любимая Юлия. Хоть я знал ее только из Интернета, я чувствую что ушел кто-то очень мне близкий и очень важный.

Царство ей небесное.

Окутанный болью Войтек.

2003-05-23 16:51:37 Последняя просьба Юльки

O д: julkaa 1@ op.pl

Для: Wojtek 27@ o2.pl

Копия для:

Тема:

Дата: 19 мая 2003 03:21

Дорогой Войтек!(имя)

Спасибо тебе за те месяцы когда ты был со мной. Мне так это помогало. Благодаря тебе и маме я боролась до конца и благодаря вам я не отобрала себе жизнь, благодаря Вам я была. Ты уникальный человек. Я никогда тебя не видела но чувствую что ты мне очень близок. Я очень тебя полюбила и доверилась тебе. Чувствую что конец все ближе. Немного жаль, что мне не дано узнать такого замечательного друга которого я приобрела благодаря знакомству с тобой. Если я попаду в рай, я стану твоим ангелом....

У меня к тебе огромная просьба. Я дала маме твой телефон. Когда все кончится, она тебе позвонит. А ты тогда поблагодари всех людей, которые приходили на мой дневник и извинись от моего имени, что я не отвечала на их письма. Я очень хотела, но знаю, что люди слишком быстро привыкают к другим, даже таким виртуальным друзьям, я не могла позволить, что бы кто-то из-за меня страдал. Скажи им от меня спасибо. В конце этого письма я дам тебе пароль дневника. Прошу дай его человеку, который хотел его сделать клубничным. Я так люблю клубнику...

Обещай что иногда будешь звонить маме и спрашивать как дела. Я очень за нее переживаю. Я так сильно ее люблю....

Извини Войтек что это письмо не сильно длинное но у меня заканчиваются силы. Скаждой минутой я становлюсь слабее....

Спасибо за все-Друг.

Юлька. 





Соприсутствие с умирающим
      Бывает умирание иное. Я помню молодого солдата, который оставлял после себя жену, ребенка, ферму. Он мне сказал: "Я сегодня умру. Мне жаль покидать жену, но тут ничего не поделаешь. Но мне так страшно умирать в одиночестве". Я сказал ему, что этого не произойдет: я буду сидеть с ним, и пока он будет в состоянии, он сможет открывать глаза и видеть, что я здесь, или разговаривать со мной. А потом он сможет взять меня за руку и время от времени пожимать ее, чтобы убедиться, что я здесь. Так мы сидели, и он ушел с миром. Он был избавлен от одиночества при смерти.
      С другой стороны, порой Бог посылает человеку одинокую смерть, но это – не оставленность, это одиночество в Божием присутствии, в уверенности, что никто не ворвется безрассудно, драматически, не внесет тоску, страх, отчаяние в душу, которая способна свободно войти в вечность.
      Последний мой пример касается молодого человека, которого попросили провести ночь у постели умиравшей пожилой женщины. Она никогда не верила ни во что вне материального мира, и теперь она покидала его. Молодой человек пришел к ней вечером, она уже не отзывалась на внешний мир. Он сел у ее постели и стал молиться; он молился, как мог, и словами молитв, и в молитвенном безмолвии, с чувством благоговения, с состраданием, но и в глубоком недоумении. Что происходило с этой женщиной, вступавшей в мир, который она всегда отрицала, которого никогда не ощутила? Она принадлежала земле – как могла она вступить в небесное? И вот что он пережил, вот что, как ему казалось, он уловил, общаясь с этой старой женщиной через сострадание, в озадаченности. Поначалу умиравшая лежала спокойно. Затем из ее слов, возгласов, ее движений ему стало ясно, что она что-то видит; судя по ее словам, она видела темные существа; у ее постели столпились силы зла, они кишели вокруг нее, утверждая, что она принадлежит им. Они ближе всего к земле, потому что это падшие твари. А затем вдруг она повернулась и сказала, что видит свет, что тьма, теснившая ее со всех сторон, и обступившие ее злые существа постепенно отступают, и она увидела светлые существа. И она воззвала о помиловании. Она сказала: "Я не ваша, но спасите меня!" Еще немного спустя она произнесла: "Я вижу свет". И с этими словами – "я вижу свет" – она умерла.
      Я привожу эти примеры для того, чтобы вы могли понять, почему мое отношение к смерти может показаться предвзятым, почему я вижу в ней славу, а не только скорбь и утрату. Я вижу и скорбь, и утрату. Примеры, которые я вам дал, относятся к внезапной, неожиданной смерти, смерти, которая приходит, как вор в ночи. Обычно так не случается. Но если вам встретится подобный опыт, вы, вероятно, поймете, как можно, хотя в сердце жгучая боль и страдание, вместе с тем радоваться, и каким образом – об этом мы еще поговорим – возможно в службе погребения провозглашать: Блажен путь, вонъже идеши днесь, душе, яко уготовася тебе место упокоения... и почему ранее в этой же службе мы как бы от лица умершего, употребляя слова псалма, говорим: Жива будет душа моя и восхвалит Тя, Господи...

Старение
      Чаще, чем с внезапной смертью, мы сталкиваемся с долгой или короткой болезнью, ведущей к умиранию, и со старостью, которая постепенно приводит нас либо к могиле, либо – в зависимости от точки зрения – к освобождению: к последней встрече, к которой каждый из нас, сознательно или нет, стремится и рвется всю свою земную жизнь, – к нашей встрече лицом к лицу с Живым Богом, с Вечной Жизнью, с приобщенностью Ему. И этот период болезни или нарастающей старости нужно встретить и понять творчески, осмысленно.
      Одна из трагедий жизни, которая приносит большие душевные страдания и муки – видеть, как любимый человек страдает, теряет физические и умственные способности, теряет как будто то, что было самое ценное: ясный ум, живую реакцию, отзывчивость на жизнь и т. п. Так часто мы стараемся отстранить это, обойти. Мы закрываем глаза, чтобы не видеть, потому что нам страшно видеть и предвидеть. И в результате смерть приходит и оказывается внезапной, в ней – не только испуг внезапности, о чем я упоминал ранее, но и дополнительный ужас того, что она поражает нас в самую сердцевину нашей уязвимости, потому что боль, страх, ужас росли, нарастали внутри нас, а мы отказывались дать им выход, отказывались сами внутренне созреть. И удар бывает более болезненный, более разрушительный, чем при внезапной смерти, потому что кроме ужаса, кроме горечи потери, с ним приходит все самоукорение, самоосуждение за то, что мы не сделали всего, что можно было сделать, – не сделали из-за того, что это заставило бы нас стать правдивыми, стать честными, не скрывать от самих себя и от стареющего или умирающего человека, что смерть постепенно приоткрывает дверь, что эта дверь однажды широко раскроется, и любимый должен будет войти в нее, даже не оглянувшись.
      Каждый раз, когда перед нами встает медленно надвигающаяся утрата близкого человека, очень важно с самого начала смотреть ей в лицо, – и делать это совершенно спокойно, как мы смотрим в лицо человеку, пока он жив и среди нас. Ведь мысли о грядущей смерти противостоит реальность живого присутствия. Мы всегда можем полагаться на это несомненное присутствие и вместе с тем все яснее видеть все стороны идущей на нас потери. Вот это равновесие между убедительностью реальности и хрупкостью мысли и позволяет нам готовить самих себя к смерти людей, которые нам дороги.

Жизнь вечная
      Разумеется, такая подготовка, как я уже сказал, влечет за собой отношение к смерти, которое признает, с одной стороны, ее ужас, горе утраты, но вместе с тем сознает, что смерть – дверь, открывающаяся в вечную жизнь. И очень важно снять преграды, не дать страху возвести стену между нами и умирающим. Иначе он осужден на одиночество, оставленность, ему приходится бороться со смертью и всем, что она для него представляет, без всякой поддержки и понимания; эта стена не позволяет и нам сделать все, что мы могли бы сделать, с тем, чтобы не осталось никакой горечи, никакого самоукорения, никакого отчаяния. Нельзя с легкостью сказать человеку: "Знаешь, ты же скоро умрешь..." Для того, чтобы быть в состоянии встретить смерть, надо знать, что ты укоренен в вечности, не только теоретически знать, но опытно быть уверенным, что есть вечная жизнь. Поэтому часто, когда видны первые признаки приближающейся смерти, надо вдумчиво, упорно работать на то, чтобы помочь человеку, который должен войти в ее тайну, открыть, что такое вечная жизнь, в какой мере он уже обладает этой вечной жизнью и насколько уверенность в том, что он обладает вечной жизнью, сводит на нет страх смерти, – не горе разлуки, не горечь о том, что смерть существует, а именно страх. И некоторым людям можно сказать: "Смерть при дверях; пойдем вместе до ее порога; будем вместе возрастать в этот опыт умирания. И войдем вместе в ту меру приобщенности вечности, которая доступна каждому из нас".
      Это я тоже хотел бы пояснить примером. Лет тридцать тому назад в больнице очутился человек, как казалось, с легким заболеванием. Его обследовали и нашли, что у него неоперабельный, неисцелимый рак. Это сказали его сестре и мне, ему не сказали. Я его навестил. Он лежал в постели, крепкий, сильный, полный жизни, и он мне сказал: "Сколько мне надо еще в жизни сделать, и вот, я лежу, и мне даже не могут сказать, сколько это продлится". Я ему ответил: "Сколько раз вы говорили мне, что мечтаете о возможности остановить время, так, чтобы можно было быть вместо того, чтобы делать. Вы никогда этого не сделали. Бог сделал это за вас. Настало вам время быть". И перед лицом необходимости быть, в ситуации, которую можно было бы назвать до конца созерцательной, он в недоумении спросил: "Но как это сделать?"
      Я указал ему, что болезнь и смерть зависят не только от физических причин, от бактерий и патологии, но также от всего того, что разрушает нашу внутреннюю жизненную силу, от того, что можно назвать отрицательными чувствами и мыслями, от всего, что подрывает внутреннюю силу жизни в нас. не дает жизни свободно изливаться чистым потоком. И я предложил ему разрешить не только внешне, но и внутренне все, что в его взаимоотношениях с людьми, с самим собой, с обстоятельствами жизни было "не то", начиная с настоящего времени; когда он выправит все в настоящем, идти дальше и дальше в прошлое, примиряясь со всем и со всеми, развязывая всякий узел, вспоминая все зло, примиряясь – через покаяние, через приятие, с благодарностью, со всем, что было в его жизни; а жизнь-то была очень тяжелая. И так, месяц за месяцем, день за днем мы проходили этот путь. Он примирился со всем в своей жизни. И я помню, в самом конце жизни он лежал в постели, слишком слабый, чтобы самому держать ложку, и он мне сказал с сияющим взором: "Мое тело почти умерло, но я никогда не чувствовал себя так интенсивно живым, как теперь". Он обнаружил, что жизнь зависит не только от тела, что он – не только тело, хотя тело – это он; обнаружил в себе нечто реальное, чего не могла уничтожить смерть тела.
      Это очень важный опыт, который я хотел напомнить вам, потому что так мы должны поступать снова и снова, в течение всей жизни, если хотим ощущать силу вечной жизни в самих себе и не страшиться, что бы ни случалось с временной жизнью, которая тоже принадлежит нам. Невозможно глубоко пережить процесс умирания, потому что мы не в состоянии вообразить, в чем он состоит. Но можно обратиться к опыту людей, которые общались с умирающими.

Восприятие смерти в детстве
      Я хотел бы теперь перейти к другой теме, поговорить о другом. Встречу с собственной смертью мы переживаем очень различно, в зависимости от возраста и обстоятельств. Подумайте о детях, которые слышат слово "смерть". Одни из них имеют, может быть, смутное представление о ней; другие потеряли, возможно, одного или обоих родителей и горевали от сиротства. Они ощутили потерю, но не самую смерть, большинство детей, во всяком случае мальчиков, в какой-то период жизни играют в войну. "Я тебя застрелил. Ты убит. Падай!" И ребенок падает, и знает в своих чувствах, хотя и изнутри защищенности игры, что он мертв; для него это означает, что он не имеет права участвовать в игре, бегать, не вправе шевельнуться. Он так и должен лежать. Вокруг него продолжается жизнь, а он не принадлежит ей; пока в какой-то момент он больше не может выдержать и вскакивает с возгласом: "Мне надоело быть мертвым, теперь твоя очередь!" Это очень важный опыт, потому что через него ребенок обнаруживает, что может оказаться вне жизни; а вместе с тем это происходит в игре, он защищен игровой ситуацией. В любой момент переживанию смерти может быть положен конец по взаимной договоренности, но чему-то он научился. Я помню, много лет тому назад в одном из наших детских лагерей был чрезвычайно впечатлительный мальчик, который воспринимал эту ситуацию настолько остро, что не мог вынести ее напряжения; и я провел с ним целую игру, жил, прятался, вступал в бой, был убит вместе с ним, чтобы он смог войти в этот опыт, который для него был не игрой, был слишком реален. Это один пример.
      Ребенок может познакомиться со смертью уродливым образом, и это искалечит его, – или напротив, здраво, спокойно, как покажет следующий пример (он взят из жизни, это не притча). Глубоко любимая бабушка умерла после долгой и тяжелой болезни. Меня позвали, и когда я приехал, то обнаружил, что детей увели. На мой вопрос родители ответили: "Мы же не могли допустить, чтобы дети остались в одном доме с покойницей". – "Но почему?" – "Они знают, что такое смерть". – "И что же они знают о смерти?" – спросил я. – "На днях они нашли в саду крольчонка, которого задрали кошки, так что они видели, что такое смерть". Я сказал, что если у детей сложилась такая картина смерти, они обречены через всю жизкь пронести чувство ужаса. При всяком упоминании о смерти, на каждых похоронах, у любого гроба – в этом деревянном ящике для них будет скрыт невыразимый ужас... После долгого спора, после того, как родители сказали мне, что дети неизбежно получат психическое расстройство, если им позволить увидеть бабушку, и что это будет на моей ответственности, я привел детей. Первый их вопрос был: "Так что же случилось с бабушкой?" Я сказал им: "Вы много раз слышали, как ей хотелось уйти в Царство Божие к дедушке, куда он ушел прежде нее. Вот это и произошло". – "Так она счастлива?" – спросил один из детей. Я сказал: "Да". И потом мы вошли в комнату, где лежала бабушка. Стояла изумительная тишина. Пожилая женщина, лицо которой много лет было искажено страданием, лежала в совершенном покое и мире. Один из детей сказал: "Так вот что такое смерть!" И другой прибавил: "Как прекрасно!" Вот два выражения того же опыта. Дадим ли мы детям воспринимать смерть в образе крольчонка, разодранного кошками в саду, или покажем им покой и красоту смерти?
      В Православной Церкви покойника привозят в храм заранее; мы молимся у открытого гроба [3], рядом с ним стоят и взрослые и дети. Смерть вовсе не следует скрывать; она проста, она – часть жизни. Дети могут посмотреть в лицо умершего и увидеть покой. На прощание мы целуем умершего. И надо не забыть предупредить ребенка, что лоб человека, который обычно был теплый, теперь, когда он его поцелует, окажется холодным; тут можно сказать: "Это печать смерти". Жизни сопутствует тепло; смерть холодна. И тогда ребенок не пугается, потому что у него есть опыт тепла и холода; и то и другое имеет свою природу и свое значение.

Насильственная смерть
      Позднее мы встречаемся со смертью в соответствии с этими первыми впечатлениями. Подростками, в юности мы можем столкнуться трагически с насильственной смертью, несчастными случаями, войной. Я помню юношу, который ни разу в жизни не подумал о смерти; его друг погиб, разбился на большой скорости на мотоцикле. Он пришел ко мне и сказал, что когда увидел результат этого безумия – искалеченное, истерзанное тело друга, это заставило его задуматься. И знаете, что пришло ему на мысль? Мне это показалось non sequitur, никак не связано с тем, что произошло. А он подумал: "Если я не ищу и не достигаю святости, я скрадываю Бога, лишаю Его славы и краду у ближнего то, что ему по праву принадлежит". Смерть – грубая, жестокая, безобразная, которой он стал свидетелем – поставила его лицом к лицу с вечными, абсолютными ценностями, которые он носил в себе, но которые в нем всегда спали, бездейственные, нетронутые.
      На войне смерть порой встречаешь с ужасом, а порой – с душевным подъемом. Но так часто со смертью встречаются люди в том возрасте и состоянии, которые никак не подготовили их к умиранию, к встрече со смертью. Молодое, крепкое человеческое тело без всякого, казалось бы, семени смерти почти мгновенно оказывается перед вероятностью или даже порой неизбежностью смерти. Реакция бывает очень различная; многое зависит от того, за что сражался человек, бился ли он убежденно или поневоле, по необходимости или добровольно. И то, как человек умирает, определяется не возвышенностью дела, которое он защищает, а тем, насколько полно, от всего сердца он предан этому делу и готов отдать за него жизнь.
      Я помню по 1940 году двух молодых немецких солдат. Они были страшно изранены, умирали. Я подошел и спросил одного из них: "Очень больно?" Он посмотрел на меня угасающим взором и ответил: "Я не страдаю. Мы же вас бьем..." Он мог встречать смерть из своей убежденности, что поступает право. С моей точки зрения он поступал неправо, но дело не в этом, – он-то был всем сердцем предан своим побуждениям.

Потеря близких
      Как я уже говорил, мы соприкасаемся со смертью впервые и сколько-то длительно через потерю близких. И на этом я хотел бы несколько остановиться, потому что, научаясь понимать смерть других людей, ее действие в них, ее действие в нас через переживание чужой смерти, мы сумеем глядеть в лицо смерти, в конечном итоге – встретить лицом к лицу собственную смерть, сначала как возможность, вернее, неизбежность, но неизбежность часто как будто настолько далекую, что мы с ней не считаемся, – а затем и как самую реальность, грядущую на нас. Поэтому я остановлюсь на этой теме – утрате близких.

Собственная осиротелость
      Я уже упоминал, что одна из проблем, сразу встающих перед тем, кто потерял близкого человека, – это чувство, ощущение одиночества, оставленности тем порой единственным человеком, кто имел для нас значение, кто заполнял все пространство, все время, все сердце. Но даже если сердце не было заполнено целиком, усопший оставляет после себя громадную пустоту. Пока человек болеет, мы погружены в мысли и заботы о нем. Мы действуем собранно и целенаправленно. Когда человек умер, очень часто оставшимся кажется, что их деятельность потеряла смысл, во всяком случае, не имеет непосредственной цели, центра, направленности; жизнь, которая, хотя была тяжела и мучительна, текла потоком, становится трясиной. Одиночество означает также, что не с кем поговорить, некого выслушать, не к кому проявить внимание, что никто не ответит, не отзовется, и нам некому ответить и отозваться; а это означает также очень часто, что только благодаря ушедшему мы имели в собственных глазах некую ценность: для него мы действительно что-то значили, он служил утверждением нашего бытия и нашей значимости.
      Габриель Марсель говорит: "Сказать кому-нибудь: "Я тебя люблю" – то же самое, что сказать: "Ты никогда не умрешь..." Это можно сказать и в случае смертной разлуки. Нас оставил человек – и некому больше утверждать нашу высшую ценность, наше предельное значение. Нет того человека, который мог бы сказать: "Я люблю тебя", и, следовательно, у нас нет признания, утверждения в вечности... Этому тоже надо уметь посмотреть в лицо. Такое нельзя, невозможно отстранить, от этого не уйдешь. Образовалась пустота, и эту пустоту никогда не следует пытаться заполнить искусственно чем-то мелким, незначительным. Мы должны быть готовы встретить горе, тоску, смотреть в лицо всему, что происходит внутри нас самих, и тому, что навязывает нам ложно понятое доброжелательство окружающих, которые бередят наше горе и страдание, настоятельно напоминая о нем. Мы должны быть готовы признать, что любовь может выражаться и через страдание, и что если мы утверждаем, что действительно любим того, кто ушел из этой жизни, мы должны быть готовы любить человека из глубины горя и страдания, как мы любили его в радости, утверждая его этой радостью общей жизни. Это требует мужества, и, я думаю, об этом надо говорить снова и снова сегодня, когда многие, чтобы избежать страдания, обращаются к транквилизаторам, к алкоголю, ко всякого рода развлечениям – лишь бы забыться. Потому что то, что происходит в душе человека, может быть заслонено, но не прерывается, и если оно не будет разрешено, человек измельчает, он не вырастет.

Жизнь усопшего как пример
      Скажу еще вот о чем. Очень часто оставшиеся чувствуют, что потеря коснулась не только их самих, она затронула многих: окружающие лишились ума, сердца, воли человека, который поступал добротно и прекрасно. И человек, потерявший близкого, сосредотачивается умом на этой потере. Тут следует помнить – и это очень важно – что всякий, кто живет, оставляет пример: пример, как следует жить, или пример недостойной жизни. И мы должны учиться от каждого живущего или умершего человека; дурного – избегать, добру – следовать. И каждый, кто знал усопшего, должен глубоко продумать, какую печать тот наложил своей жизнью на его собственную жизнь, какое семя было посеяно; и должен принести плод.
      В Евангелии говорится, что если семя не умрет, то не принесет плода, а если умрет, то принесет плод в тридцать, в шестьдесят и во сто раз. Именно это может произойти, если мы всем сердцем, всем умом и памятью, всей нашей чуткостью, во всей правде задумаемся над жизнью усопшего. Будь у нас мужество воспользоваться этим мечом, именно Божиим мечом, чтобы разделить свет от тьмы, чтобы со всей доступной нам глубиной отделить плевелы от пшеницы, тогда, собрав весь доступный нам урожай, каждый из нас, каждый, кто знал усопшего, принес бы плод его жизни, стал жить согласно полученному и воспринятому образу, подражая всему, что достойно подражания в жизни этого человека.
      Разумеется, каждый из нас больше напоминает сумерки, чем яркий, сияющий свет, но свет и во тьме светит, и этот свет следует прозревать и отделять от тьмы в самих себе, так, чтобы как можно больше людей могло жить и приносить плод жизни данного человека.
      На погребении мы стоим с зажженными свечами. Это означает, мне кажется, две вещи. Одна самоочевидна: мы провозглашаем Воскресение, мы стоим с зажженными свечами так же, как в пасхальную ночь. Но мы стоим также, свидетельствуя перед Богом, что этот человек внес в сумерки нашего мира хоть проблеск света, и мы этот свет сохраним, обережем, умножим, поделимся им так, чтобы он светил все большему числу людей, чтобы он разгорался по возможности в тридцать, в шестьдесят, во сто раз. И если мы решимся так жить, чтобы наша жизнь была продолжением всего, что было в нем благородного и истинного и святого, тогда действительно этот человек прожил не напрасно, и мы поистине почувствуем, что сами живем не напрасно. В нас не останется места надеждам на скорый конец, потому что у нас есть задание, которое мы должны выполнить.
      Можно взять пример, который, разумеется, далеко превосходит наш опыт, слова апостола Павла: для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение, потому что пока я живу в теле, я разлучен от Христа; но для вас полезнее, чтобы я жил... Где сокровище наше, там и сердце наше будет. Сокровищем для Павла был Христос, самая драгоценная находка и обладание его пламенной, мощной души, вся любовь его жизни, которая заставляла его устремляться к тому времени, когда он облечется в вечность и увидит, как Бог видит его, познает, как сам познан, войдет в общение без всякого покрывала или тусклого стекла между ним и предметом его любви. Но вместе с тем он знал, что, обладая тем опытом, который он пережил, он может принести миру свидетельство, какого не могут принести те, кто говорит только понаслышке. И он был готов отказаться от встречи, которой жаждал, от приобщенности и единства, к которым устремлялся, ради того, чтобы принести свое свидетельство. И его любовь к единоплеменникам была такова, что он мог воскликнуть, что готов сам быть отлучен от Христа навеки, если это откроет им путь к Нему. В какой-то малой мере каждого, кто живет и становится для нас таким сокровищем или одним из самых драгоценных обладании нашего сердца, можно рассматривать в таком контексте.

Свидетельство нашей жизни
      Это приводит меня к еще одному аспекту всей ситуации. Мы оставлены, чтобы все, что мы видели, что слышали, что пережили, могло умножиться и распространиться и стать новым источником света на земле. Но если мы можем со всей правдой, искренне сказать, что усопший был для нас сокровищем, – тогда наше сердце должно быть там, где наше сокровище, и мы должны вместе с этим человеком, который вошел в вечность, жить возможно полнее, возможно глубже в вечности. Только там мы можем быть неразлучны. Это означает, что по мере того, как все большее число любимых нами людей покидает это земное поприще и входит в неколебимый покой вечной жизни, мы должны все больше чувствовать, что принадлежим тому миру все полнее, все совершеннее, что его ценности все больше становятся нашими ценностями. И если один из любимых носит имя Господа Иисуса Христа, если Он – одно из самых больших наших сокровищ, тогда, подобно апостолу Павлу, мы поистине можем, еще будучи на земле, устремляться всецело, всем сердцем, и умом, и плотью, к тому дню, когда соединимся с Ним уже неразлучно.

Путь примирения
      Есть молитвы, предваряющие смерть человека, есть последования, связанные с подготовкой к смерти. Подготовка, в первую очередь, через то, чтобы отвернуться от временного к вечному. Святой Серафим Саровский перед смертью говорил: телом я приближаюсь к смерти, а духом я точно новорожденный младенец, со всей новизной, всей свежестью начала, а не конца... Это говорит о том, что необходимо готовиться к смерти через суровый, но освобождающий нас процесс примирения со всеми, с самим собой, с собственной совестью, со всеми обстоятельствами, с настоящим и с прошлым, с событиями и с людьми, и даже с будущим, с самой грядущей смертью. Это целый путь, на котором мы примиряемся, как говорит, кажется, святой Исаак Сирин, с нашей совестью, с ближним, даже с предметами, которых мы касались – так, чтобы вся земля могла сказать нам: "Иди в мире", и чтобы мы могли сказать всему, что представляла для нас земля: "Оставайся с миром, и пусть будет на тебе Божий мир и Божие благословение". Невозможно войти в вечность связанным, опутанным ненавистью, в немирном состоянии. И если мы хотим достичь этого в то короткое время, которое грядущая смерть нам оставляет, очень важно рассматривать всю нашу жизнь как восхождение, – восхождение к вечности, не как смертное увядание, а как восхождение к моменту, когда мы пройдем тесными вратами смерти в вечность, – не совлекшись временной жизни, но, по слову апостола Павла, облекшись в вечность.
      Согласно православному преданию, первые три дня после смерти душа человека остается около земли, посещает привычные ей места, как бы вспоминая все, чем была для нее земля; так что душа покидает землю и предстает перед Богом в полном сознании всего, что с ней происходило. Эти три дня окружены особым вниманием. Мы молимся, мы служим панихиды, мы сосредоточены мыслью на всей многосложности наших отношений с усопшим. И у нас есть свое задание. Мы должны развязать все узелки в душе. Мы должны быть в состоянии сказать усопшему из самой глубины сердца и всего нашего существа: "Прости меня!" и сказать также: "Я прощаю тебя, иди в мире".
      Может быть, в этом объяснение старого присловья, что об усопшем не следует говорить дурного. Если мы истинно, во всей истине и правде, сказали усопшему: "Я отпускаю тебя. Я встану перед Богом со своим прощением, пусть ничто, что было между нами, не стоит на твоем пути к полноте и вечной радости", то как можем мы вернуться назад, припомнить зло, припомнить горечь? Это не значит, что мы закрываем глаза на реальность, потому что если действительно в жизни человека было зло, если действительно было что-то неладное между нами и усопшим, то тем более должны мы молить Бога освободить обоих – и нас самих и усопшего, – чтобы быть в состоянии и услышать слова прощения "Иди с миром", и произнести эти слова со все нарастающей глубиной понимания, все нарастающим сознанием свободы.

Душа и тело
      Теперь, говоря о проблеме реальности смерти, мы обратимся к различным связанным с ней службам Православной Церкви. Поскольку каждый может прочесть их или знает на опыте, я не буду разбирать их подробно, а выделю некоторые характерные черты. Во-первых, есть две службы, которые все вы, несомненно, хорошо знаете: это краткое богослужение в память усопшего – панихида, и отпевание мирян. Существуют и другие, менее известные последования; к ним относится канон, по возможности читаемый над человеком, отходящим из этого мира, оставляющим его тяжело, трудно; а также отпевание младенцев и отпевание священников. Всем этим службам свойственны некоторые основные черты.
      В этих последованиях две стороны: забота о душе и забота о теле. Мы разделяем со всеми Церквами молитвенную заботу об отходящей или отошедшей душе. Но мне кажется, что Православие оказывает особенное внимание телу, его отношение к телу удивительно полно содержания. В панихиде все внимание сосредоточено на душе, которая теперь в вечности стоит лицом к лицу с Живым Богом, возрастает во все углубляющееся познание Бога, во все углубляющуюся приобщенность Ему. В службе отпевания, наряду с заботой о душе – отошедшей, но еще в каком-то смысле столь близкой земле – выражена глубокая забота о теле.

Тление
      В связи с этим я хочу сказать несколько слов о самом теле. Если прочесть службу погребения, видно, что тело рассматривается с двух точек зрения. С одной стороны, мы сознаем, что это тело обречено на тление: земля еси и в землю отыдеши, и мысль об этом очень болезненна, видеть это очень больно. Я сейчас думаю о чем-то, о чем говорить очень трудно, о чем я говорил только один раз в жизни, несколько дней спустя после похорон моей матери, потому что чувствовал, что это единственный случай, когда я смогу высказаться, поделиться этими мыслями.
      Моя мать умерла в Великую пятницу; хоронили ее почти неделю спустя. Утром перед отпеванием я спустился провести с ней напоследок несколько минут в нашей домовой церкви, и впервые заметил признаки тления на ее руках и на лице. Меня глубоко ранило, что этих рук, которые я так любил, этого лица, которое я так любил, теперь коснулось тление. Первое мое движение было – отвернуться и не смотреть; отвернуться не от моей матери, но уйти от этого видения, этих темных пятен, которые распространялись. Но потом я уловил в этом последнюю весть, в которую я должен вглядеться, которую должен воспринять. Тело, которое было мне так дорого, скоро распадется, и вот что моя мать говорила мне: "Если ты хочешь никогда меня не потерять, не приходи встречаться со мной на могилу. Конечно, то, что остается от меня земного, будет лежать там, и ты можешь почитать это место, ухаживать за ним, но общаться отныне мы будем не через тело; наше общение в Боге".
      Я сказал об этом проповедь в приходе, и кое-кто упрекнул меня в грубости и бесчувствии. Но я мог это сказать только по поводу смерти моей матери; я не смог бы этого сказать при смерти чьей-нибудь еще матери, или жены, или брата, или друга. И сейчас я это повторяю, потому что в нашем отношении к усопшему мы должны найти равновесие между принятием реальности и уверенностью веры, между видением тления и уверенностью в вечной жизни, между любовью к месту, где покоятся останки любимого тела, и уверенностью, что связь, общение продолжается на всю вечность в Боге. Это первый аспект участия тела. Мы находим отголоски этого горя и чувства трагичности в различных молитвах, в тропаре и в каноне, в стихирах Иоанна Дамаскина: человеческое тело, которое было призвано к вечной жизни, убито смертностью, порожденной потерей Бога.

Целостный человек
      С другой стороны, Священное Писание, говоря о целостном человеке, в различных местах употребляет слово "тело", или "человек", или "душа". И действительно, между телом и душой, даже между телом и духовными переживаниями существует неразрывная связь. Апостол Павел свидетельствует об этом, когда говорит: вера от слышания, а слышание от слова Божия... Слово произносится, слово бывает услышано посредством тела: через уста говорящего, уши слушающего; но слова достигают сердца, достигают ума, достигают сердцевины человека так, что одно Божие слово может перевернуть жизнь человека. Мы ведь знаем, насколько наши телесные чувства принимают участие во всем, что происходит в нашем уме, в нашем сердце. Мать выражает всю свою любовь к ребенку, касаясь его, лаская его; сколько утешения можно передать прикосновением руки, сколько любви во всех ее формах может быть выражено посредством тела. Так что когда мы глядим на тело усопшего, мы видим не просто сброшенную одежду, как многие стараются убедить себя, по крайней мере на словах, чтобы утешиться, чтобы загладить горе. Тело не одежда, и мы не просто сбрасываем его. Это тело столь же реально, как реален весь человек, как реальна душа. Только в единстве тела и души мы являемся полным человеком.
      Это выражает неожиданным, может быть, даже поразительным образом святой Исаак Сирин, который, говоря о теле, пишет, что вечная судьба человека не может определиться раньше воскресения тела, потому что телу наравне с душой надлежит выбрать и определить вечную участь человека; смысл этого высказывания таинственен для нас, потому что мы не в состоянии представить, как это возможно. И однако – да: я – это мое тело, равно как и моя душа. И человека можно рассматривать только в целостности. Поэтому когда мы смотрим на тело, мы смотрим на него с благоговением. Мы видим его со всем страданием и всей радостью, всей тайной жизни, какая была в этом человеке. Тело можно бы назвать видимым образом невидимого. В этом отношении, быть может, не случайно в славянской церковной службе тело называется мощами. Каждое тело, окруженное любовью, благоговением, почитанием, тело, призванное к воскресению, тело, которое на протяжении всей жизни служило таинственному общению с Богом в Крещении и Миропомазании, в Помазании святым елеем при болезни, в Приобщении Телу и Крови Христовым, в получении благословения – это тело является, так сказать, семенем – и это слово апостола Павла: сеется в тлении, восстает в славе... Это тело тления, от которого хотел бы освободиться апостол, чтобы жить в полноте, лицом к Лицу с Богом, вместе с тем призвано к вечности.
      Так, с одной стороны мы видим, что это тело, столь дорогое и драгоценное, поражено и побеждено смертностью, подвержено смерти. А с другой стороны мы видим в нем семя, которое посеяно, чтобы через воскресение восстать вновь в славе бессмертия. И глядя на него, мы не можем не прозревать его связь с Телом Христа. У апостола Павла есть выражение: жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге... Наше воплощенное человечество сокрыто в тайне Святой Троицы, и эта воплощенность охватывает все человечество. Во Христе, в Матери Божией мы уже можем видеть прославленность, к которой призвано наше тело. Так что мы не то что разделены, но мы в очень сложном состоянии, когда, сокрушаясь сердцем о разлуке, с изумлением видим, что человеческое тело может умереть, но взираем с верой и надеждой на это тело, которое когда-то восстанет, подобно телу Христа.

Победа Воскресения
      Воскресением Христовым смерть на самом деле преодолена. Смерть преодолена во всех отношениях. Она побеждена, потому что благодаря Воскресению Христову мы знаем, что смерть – не последнее слово, и что мы призваны восстать и жить. Смерть также поражена победой Христа, поправшего ад, потому что самый ужасный аспект смерти в представлении ветхозаветного народа израильского был в том, что отделенность от Бога, которую принесла с собой смерть, стала окончательной, непреодолимой. Те, кто умирал от потери Бога – и это относилось ко всем умершим – в смерти терял Его навсегда. Ветхозаветный шеол был местом, где Бога нет, местом окончательного, безвозвратного Его отсутствия и разлуки. Воскресением Христа, Его сошествием во ад, в глубины адовы, этому был положен конец. Есть разлука на земле, есть горечь разлуки, но нет в смерти разлучения от Бога. Напротив, смерть – момент, путь, через который, как бы мы ни были отделены, как бы несовершенно ни было наше единение и гармония с Богом, мы предстаем перед Его лицом. Бог – Спаситель мира. Он не раз говорил: Я пришел не судить мир, но спасти мир... Мы предстаем перед Тем, Кто есть Спасение.

Отпевание
      В службе отпевания есть трудные моменты. Нужно собрать всю нашу веру и всю нашу решимость, чтобы начать эту службу словами: Благословен Бог наш... Порой это предельное испытание для нашей веры "Господь дал, Господь взял, да будет имя Господне благословенно", – сказал Иов. Но это нелегко сказать, когда мы раздираемся сердцем, видя, что тот, кого мы любим больше всего, лежит мертвым перед нашим взором.
      А затем следуют молитвы, полные веры и чувства реальности, и молитвы человеческой хрупкости; молитвы веры сопровождают душу усопшего и приносятся перед лицом Божиим как свидетельство любви. Потому что все молитвы об усопшем являются именно свидетельством перед Богом о том, что этот человек прожил не напрасно. Как бы ни был этот человек грешен, слаб, он оставил память, полную любви: все остальное истлеет, а любовь переживет все. Вера пройдет, и надежда пройдет, когда вера станет видением и надежда – обладанием, но любовь никогда не пройдет.
      Поэтому когда мы стоим и молимся об усопшем, мы на самом деле говорим: "Господи, этот человек прожил не напрасно. Он оставил по себе пример и любовь на земле; примеру мы будем следовать; любовь никогда не умрет". Провозглашая перед Богом нашу неумирающую любовь к усопшему, мы утверждаем этого человека не только во времени, но и в вечности. Наша жизнь может быть его искуплением и его славой. Мы можем жить, воплощая своей жизнью все то, что было в нем значительного, высокого, подлинного, так, что когда-то, когда придет и нам время со всем человечеством стать перед Богом, мы сможем принести Господу все плоды, всю жатву семян, посеянных его примером, его жизнью, которые проросли и принесли плод благодаря нашей неумирающей любви, и сказать Господу: "Прими это от меня; оно принадлежит ему, ей: я – только поле; сеятель был он! Его пример, его слово, его личность были словно семя, брошенное в почву, и этот плод принадлежит ему".
      И мы можем стоять с разбитым сердцем и тем не менее провозглашать слова веры: Благословен Бог наш... Порой еще трагичнее звучит тропарь Воскресения: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав, – когда перед нашими взорами мертвое тело человека, которого мы любили. Но голос Церкви произносит слова поддержки и утешения: Блажен путь, в оньже идеши днесь, душе, яко уготовася тебе место упокоения, и: Жива будет душа моя и восхвалит Тя, Господи.
      И с другой стороны, есть вся боль, все горе, которое мы ощущаем совершенно справедливо, скорбь, которая от лица умирающего выражена в одном из тропарей канона на исход души: Плачите, воздохните, сетуйте: се бо от вас ныне разлучаюся.
      И вместе с тем есть несомненная уверенность, что смерть, которая для нас – потеря и разлука, есть рождение в вечность. что она – начало, а не конец; что смерть – величественная, священная встреча между Богом и живой душой, обретающей полноту только в Боге.







Искусство жить актерству не сродни,
Хоть кто-то жизнь и приравнял к гастроли.
Иной актер в удачливые дни
Проигрывает три-четыре роли.
То умник, то завзятый дуралей,
То честный малый, то ловкач матерый,
И чем разнообразней круг ролей,
Тем совершенней мастерство актера.
В житейской драме, писанной судьбой,
Где режиссером выступает случай,
Всегда и всюду быть самим собой,
Пример искусства жизни самый лучший.
Самим собой остаться до конца,
Удачливою маской не прельщаться,
 Не искажать природного лица
и ни в кого не перевоплощаться.
Пусть труден путь, пусть горести остры,
Но жизнь прекрасна и неповторима
 когда в ней нет спасительной игры,
Когда в ней нет обманчивого грима. 

 Виктор Кочетков



 

Мамардашвили М.К.
О ФИЛОСОФИИ

Вопросы философии, 1991, № 5, С. 3-25.
Начало философии – принципиальное непонимание. Отвага сказать даже перед лицом распространенной, очевидной истины: "Я не понимаю!"
Отвагой этой обладают немногие люди. А те, кто обладает, – лишь в очень короткие, привилегированные моменты.
Обостренное чувство сознания состоит в неожиданной отрешенности от самого себя и окружающего, в подвешенности, в полной очевидности чего-то, что в то же время невозможно (например, по эмпирическим основаниям). Но ты ясно это видишь. Такая ясность бывает, например, во время любовного страдания, когда мы неожиданно понимаем природу любви. Казалось бы, это невозможно, но есть. И в этом смысле есть щемящая, звенящая радость. Как можно было бы радоваться, видимо, смерти. Радость связана с тем, что мы в такого рода состояниях переживаем то, что в принципе не может быть человеческим, то есть реальным психологическим переживанием. Вот, скажем: бескорыстная любовь или чистая вера, чистое сознание, все это – вне опыта. Человек не может переживать что-то без тени расчета, прикидки. Это то же самое, как если бы отец занес меч над головой собственного ребенка; ведь он не способен не оглянуться и не подумать: "Это не случится. Бог не допустит!" А раз он не может об этом не подумать, то это не чистая вера. Что же я хочу сказать?
В Библии это событие описано как акт чистой веры, но одновременно и как реальное событие, как человеческое состояние. Эти состояния являются символическими. Символы и создаваемое ими напряженное пространство и время и обусловливают испытываемые человеком состояния, которые естественным образом не могли бы случаться Такие состояния суть возможная невозможность, или невозможная возможность.
Невозможна красота, невозможна мысль. А они есть. Строго говоря, невозможна достойная жизнь. Определяя искусство жизни, Монтень говорил: оно в том, чтобы жить a protos. Но сколько наших лучших состояний умирают только потому, что они некстати! И сколько всего должно сойтись радиa protos.
Смерть – предельный случай чего-то, что не может быть событием жизни. А вот лик ее, символ, обозначая наше нахождение внутри напряженного поля, – может. Он как бы концентрирует в себе то, что я называю обостренным чувством сознания.
Когда мы в сознании, мы не можем посмотреть на себя со стороны. Следовательно, символы – это своего рода прожекторы, указывающие на нашу вовлеченность во что-то. Это косвенные знаки и одновременно косвенный, опосредованный взгляд на самого себя.
Мечты XX века о химическом лекарстве, порождающем в человеке благоволение ко всему вокруг... Когда человек не мог бы не быть добрым. Но беда в том, что это не имело бы смысла. Мы оказались бы вне области морали, вне феномена морали. А я хочу напомнить, что в романских языках слово "сознание" содержит в себе отсылку к совести. Само сознание есть в принципе моральное явление.
Не имеет смысла то, что достигается не собственным трудом, не на самом себе, без обостренного чувства сознания.
"Cogito sum" – мыслю-существую. Это плодотворная тавтология, то есть непосредственная очевидность личного, собственного опыта.
Наша культурная жизнь – сплошной поиск "лекарства благоволения". В дореволюционной России этим занимался Чернышевский. Он стремился найти механизм социального благоденствия, который, однажды установленный, сам по себе и вечно производил бы равенство, благо, что, разумеется, невозможно.
Философия есть попытка путем строгого мышления уловить строгость и точность без внешне логически точных определений. Уловить грамотность мышления, а это и грамотность ожиданий, стремлений, требований, предъявляемых к миру. Эта грамотность и есть философия.
Эти истины так трудно уловимы, потому что они никогда не являются прямыми утверждениями. Их нельзя, раз получив, иметь у себя в кармане. Беда в том, что то, что в обостренном чувстве сознания промелькнет как абсолютная истина, нельзя удержать. Это всегда будет чем-то, во что заново нужно впадать.
Поэтому можно сказать: то, что выглядит как философия и излагается в виде неких систем и учений, – все это на самом деле техника впадения. Таких техник много. Философия одна из них, связанная с достижением состояния мысли, а вообще для человеческих состояний такой техникой является искусство.
В самом деле, зачем, если, например, заранее известен текст, ставить еще спектакль? Очевидно, затем, что во время спектакля мы можем испытать то, что не могли бы испытать или пережить, просто читая пьесу.
Символ анамнезиса – воспоминания. Платон: "Мышление есть разговор души с самой собой о былых встречах с Богом". И наши другие, в том числе художественные, переживания построены по этой же структуре воспоминаний. Вспоминается пережитое в пространстве символов.
Каждый раз, когда мы живем, самое важное и самое истинное уже позади. Человек есть такое существо, которое чаще всего делает что-то, когда уже слишком поздно, когда асе сцепилось и смысл установился. И его нужно вспомнить. Мы вспоминаем только то, что с нами происходит. Можно вспомнить только индивидуальное, только то, что испытал ценой плат.
Об этом и говорит символ воспоминания.
Теперь сделаем следующий шаг: всякое искусство есть искусство для искусства. Люди, разоблачающие "башни из слоновой кости", просто не понимают, о чем они говорят. Всякое искусство, по определению, есть искусство ради искусства. И мысль гоже: философия есть мысль ради мысли. То есть это некое усилие, чтобы случилась мысль. По ассоциации вспомним, что я говорил о поле. магнитные линии которого сопряжены с символами. Представим себе, что такая символика может быть словесной. Ну. скажем, словесное философское построение. Акт мысли – о чем он? Предметом акта мысли является сама же мысль. Ее нельзя родить (по причине закона впадения в том числе) помимо сопряженной конструкции, которая тоже является мыслью, но мыслью мыслеродной.
То же самое относится к искусству. То, что мы называем искусством, рождается посредством искусства же. Поэтому оно и является искусством для искусства.
Эти же вещи относятся и к сфере науки.
Таким образом, человек – это не вещь, не статичное состояние, а событие, состоящее из совокупности событий: таких, как человеческая любовь, вера, честность, мысль и т.д. У Платона есть странная формула: человек не то и не то, человек-символ (через дефис!).
Обратимся к этимологическому гению языка, запечатленному в слове "символ". Символ – это разъятая на две части дощечка. Представьте, что эти части запущены в мировой поток, в круговращение по разным траекториям и что где-то они соединяются. (Соединиться могут только они – по уникальному разлому.) Соединение и есть событие – человек. Вот что имел в виду Платон, говоря "человек-символ". Человек есть акт, а не факт.
Такими же событиями являются наши состояния. В области мышления событием является мысль. Она должна случиться по правилам, которые определяют траекторию этого соединения и точки, где оно может произойти. То же самое и в искусстве.
Кант: физика есть не опытное исследование природы, а исследование для опыта. То есть, только имея физику, мы можем опытно пережить то, чего никогда не испытали бы без физики.
Если уж физика есть что-то, что ради физики, так тем более искусство. Мы идем в каком-то переживании, доступном человеку как эмпирическому существу, по линии этого переживания, и приходим туда, где нужно пережить то, чего нельзя пережить. Почему? Потому что идти дальше в своем переживании мы можем только через язык – в широком смысле этого слова. То есть построив ту или иную конструкцию для переживания. И лишь потом, не имея возможности, скажем, пережить смерть как событие жизни, у нас может появиться ясное сознание в символе смерти, который окажется продуктивным для нашей жизни.
Гераклит: смертью жить и жизнью умирать.
Нельзя жить, если жизнь не освещена тем особым напряжением, что сопутствует переживанию смерти, которая как таковая не может быть эмпирически переживаемым состоянием человека.
Метафоры странным образом разъясняют нечто. Странным, потому что сама метафора непонятна. Понятно то, что мы понимаем, посредством метафоры. Что-то, что мы держим на уровне тайны, оказывается при этом фундаментальным условием понимания других вещей, само оставаясь – в строгом рациональном смысле непонятным.
Метафора огня. Как и символ памяти, она указывает на фундаментальное устройство нашей жизни. Гераклит: все миры мерно возгораются и мерно гаснут. Метафора огня указывает на то, чем нельзя владеть.
Без огня не бывает формы. Огонь должен вспыхнуть и лизнуть предмет, и тогда рождается форма, а огонь уходит. Так я бы сказал о том, как возможны в нас сознательные акты или события ясного сознания. Поэтому Прометей для меня, укравший огонь у богов и давший его людям, является одновременно символическим первофилософом. Огонь-то ушел, но все уже свершилось. Установилось. Все это мы знаем, но боимся выразить в словах: в словах это оказывается парадоксальным. А именно те вопросы, которые мы можем задавать миру и самим себе, задачи, которые мы можем формулировать, ведь они существуют или возникают после того, как есть решения, есть ответы и есть достигнутая цель. То есть цель возможна только тогда, когда она достигнута; задача – когда есть решение; вопрос – когда есть ответ. Или иначе – нечто начавшееся является в то же время абсолютным концом, а конец является началом. Это – змея, кусающая свой собственный хвост.
Второй шаг, который воспроизводит то, что случилось в первом (когда мы получаем решение, которое уже было), вводит случившееся в сферу нашего языка, который по природе своей макроскопичен. Все это предполагает как бы зацепленность всего, находящегося в зазоре между двумя шагами, на какие-то предметы. И всегда предполагает уникальность или индивидуальность, поскольку случается в сугубо индивидуальном опыте человека.
Можно вспомнить только то, что было, но не разрешилось до конца. Вспомнить то, чего не было, то есть, что никогда не было настоящим. не получило форму макроязыка или получило в принципе инородную форму своему действительному смыслу.
Например, некоторые жизненные смыслы героя романа Пруста "В поисках утраченного времени" упакованы в пирожное "Мадлен". И эта форма настолько инородна тому, что упаковалось, что тут вообще невозможно говорить о сознательном акте запоминания. Это неконтролируемый процесс жизни. Но упаковки должны быть, то есть должны быть предметы, с которыми в силу разных жизненных обстоятельств мы можем встретиться.
Нас может поразить лишь то, что было в нашей жизни, или было, но не разрешилось. И чтобы это вспомнить, оказывается, нужны определенные конструкции. Пиша поэму, я делаю возможной поэзию. Гюго писал в письме Бодлеру: "Вы подарили нам новое содрогание". Но не "содрогание" описано в стихотворении Бодлера, а стихотворение Бодлера, написавшись, сделало возможным эту судорогу в мире. Так что, конечно, Бодлер занимался искусством ради искусства.
Символы построены как некоторые завершенные гармонии – мыслительные, эстетические, этические. То есть в них запечатлены те события в мире, которые в принципе никогда не завершаются (бытовые истории не имеют ни начала, ни конца, и нет в них ответа внутри самой жизни; в истории ряд причин и следствий не имеет ни начала, ни конца, но их внутренним изображением являются историософские построения, благодаря которым мы что-то понимаем в самой эмпирии) и не могли бы быть поняты. А вот через завершенные гармонии, включающие элемент символический, элемент воображения, элемент мнимости (где мнить – воображать), мы что-то можем понять. И только посредством конструкций, которые строят философия, искусство!
Мы слышим звук "а". Я утверждаю: никто не слышит звук "а". Он мнит звук "а"! Физический звук (слышимый нами как "а") не является таковым. А он есть. Фонема – ходячая мнимость. Флоренский говорил о мыслимых ощущениях: мы думаем, что мы ощущаем.
Эта вещь мне кажется фундаментальной не только для мысли, но и для искусства. Задача построения художественного произведения есть задача создания поля или пространства, строго заданного, для рождения вот такого рода мнимых ощущений.
Завершенные гармонии действуют своей завершенностью. Наша мысль, наше переживание движутся там по законам, задаваемым этими завершенными гармониями.
Кроме завершенности, я хочу обратить внимание на другие их характеристики: вечность, бесконечность, абсолютность.
Абсолютность. Когда я в мысли, в сознании, я не могу посмотреть на себя со стороны. Это как бы некая абсолютная и неподвижная точка отсчета, когда все движется по предметам, которые встречаются только мне, случаются только с нами.
К чему я веду? Эти завершенные гармонии, существующие только в области форм для чего-то (форм для испытания), содержат в себе возможность для размыкания наших представлений. Нам ведь всегда кажется, что что-то должно начинаться и должно кончаться. Будучи целеполагающими существами, мы всегда включены в поток времени, в котором, заботясь о своем существовании, мы движемся вперед к какой-то цели, и нам кажется, что перед нами бесконечность. В том числе и потому, что мы не можем представить себе смерть, поскольку она не событие в этой жизни, а обидная, нелепая, внешняя случайность. Мы всегда с занесенной вперед ногой. Хотя, может быть, на самом деле уже все свершилось. Смысл относительно всего уже выведен, а мы движемся в дурную бесконечность. Не связав происходящее с нами с завершенной гармонией, оставшись с поднятой ногой (то есть с желанием добра, справедливости, мысли), мы попадаем в дурную бесконечность повторений. Как сказал бы Ницще, в "вечное повторение тождественного".
Смерть, если мы сопрягли себя с символом, есть способ внесения в жизнь завершенных смыслов, внесения в жизнь бессмертия. Если что-то завершилось, то со мной ничего не может случиться. А для того, кто желал добра, но не умел делать добра, так как добро есть не благое намерение, все оборачивается "вечностью" – он никак не может умереть, как в аду. Ад – это мучение: все время умираем и не можем умереть.
Русские люди в конце XIX века боялись доносить. Достоевский – Страхову: "...я тоже не стал бы доносить на террориста, идущего с бомбой, – ведь заели бы, замучили!" Он имеет в виду общественное мнение.
Вот дилемма: остановить убийцу или нет?
Те же люди, которые ее решали спустя три-четыре десятилетия, уже в упоении доносили. Это – вечность ада.
Одни и те же стремления. Почему? Ничто не случилось, ничто не происходило. Желание гражданственности было, а актов гражданственности не было. Сейчас, например, общество судорожно хочет развиваться. И не может! Ибо требует у просвещенной власти, чтоб эта власть давала указания.
Мандельштам:
Хотели петь и не смогли,
Хотели встать – дугой пошли.
Это физическое состояние невнятности, немоготы. Потому что оно не выводилось на сопряженность, замкнутость с формами, посредством которых можно пребыть – раз и навсегда пребыть, свершиться, состояться. Все несостоявшееся тянется за нами. А то, в чем можно состояться, – то единственное содержит масштаб и размерность для действительного человеческого бытия.
Мы продолжаем пребывать в дурной бесконечности. И смерть не с нами должна случаться. А если с нами – обидное недоразумение: как раз в тот момент, когда я вот-вот становился хорошим. Как в 1914 году, когда срезало Россию, которая была страной с занесенной вперед ногой, – занесенной в прогресс.
А в области свершений нет такой зависимости, потому что там создается собственное пространство и время. Это – еще одна характеристика мыслительных конструкций и конструкций в искусстве и литературе.
Только я, только на самом себе, только имея мужество и терпение на труд и усилие свободы, – тогда есть область мысли. А там все подвешено во времени. Нужно ждать. Там время странное: одновременно оно сведено к мгновению и нужно не упустить, остановить молнию ясного сознания и пытаться превратить ее в устойчивый свет, а с другой стороны, это долгое время – время акта и результата, подвешенных и ожидаемых человеком, у которого на это должно быть мужество, которое я назвал бы мужеством невозможного. И избавиться в себе от нетерпения сразу разрешить свои состояния, свои требования – в том числе и свои страдания. Враг ударил – ты ударил по врагу. И ушло время, которое ты упустил, чтобы увидеть ту истину, в которой акт врага возвещал о тебе самом. В евангельской символике это выражено словами "возлюби врага своего". Здесь не утверждается: люби врага, хотя сказано "возлюби врага своего". Я уже предупредил относительно того, на какой степени абстракции и уловления впадения находятся все философские утверждения – в том числе и религиозные истины, и истины искусства тоже. Но в случае искусства нам помогает наличие чувственного слоя: там, где не помогает мысль, помогает наслаждение словесной аллитерацией, например. В философии же никаких побочных текстуальных радостей быть не может. Здесь приходится быть один на один с мыслью.
Так вот: даются масштабы и размерности, когда благодаря завершенной гармонии наша замкнутость размыкается, и мы можем уже не искать начала и конца, хотя бы потому, что в том пламени, которое вспыхнуло, начало есть абсолютный конец и абсолютный конец есть начало.
Я сказал: ясное сознание, пронзительное, но в то же время отрешенное, невыразимое, хотя абсолютно ясное. Оно часто бывает связано с особого рода восприятиями или ощущениями, которые лучше назвать впечатлениями. поскольку они обладают особым качеством завораживать нас. Они несут какую-то значительность. Мы должны расшифровать что-то, что они нам говорят.
Будучи ленивыми и трусливыми, мы откладываем этот труд. Ведь их расшифровка может сообщить нам такую правду, которую трудно вынести.
Между тем эти впечатления как раз и приводят нас в движение, являющееся частью нашей жизни, а не просто умственной прикидкой. Здесь мы имеем дело с тайной, а не с умственной задачей, поскольку мы сами включены. А явления, в которые мы сами включены, не могут быть предметом позитивного исследования, не могут иметь позитивного ответа, который мы имеем, решая задачи. Хотя тайна тоже может быть ясной, оставаясь тайной.
Мы не знаем, что это мы сами проецированы на какие-то экраны. Значит, нужно редуцировать – в том числе себя. И увидеть, что же говорит, например, дощечка, которую я вижу и называю "лыжа" (я имею в виду известные стихи Д. Хармса). Увидеть в лыжах дощечки – посмотреть на них марсианским взглядом – значит, избавиться от заранее-знания "я вижу лыжи". Я вижу лыжи, потому что я знаю, что это лыжи, но ведь вижу нечто другое.
Здесь и происходит появление собственного времени и пространства, в которых совершается наше движение, если мы на него решаемся. Собственное время и пространство – это какая-то физика, которая работает.
И она должна быть приведена в движение, в работу. Это не только наше прикидывающее и соображающее мышление. То есть не чисто внешняя умственная задача.
Голос, о котором я говорил, условно назовем феноменом. Феноменом мы называем такое явление, которое дано нам в какой-то материальной форме, и одновременно внутри своей же материальной формы. не требуя никаких опосредований, само о себе говорит. "Само себя показывает", – сказал бы феноменолог. Можно ли исследовать феномены?
Поскольку феномен предметен, он предполагает воспоминание. Значит, можно что-то сделать с предметом (то есть расспросить нечто как феномен) и к тому же еще вспомнить, захотев вспомнить, произвольным актом внимания и воспоминания.
Приведу два эпизода из истории европейской культуры. В 1929 году (или 28-м) Сартр сидит в кафе с только что приехавшим из Германии социологом Гурвичем. И Гурвич рассказывает ему о новейших философских новинках – естественно, германских, что вот появилось течение, называемое феноменологией, и оно позволяет решить такую, например, задачу: феноменологически описать чернильницу – саму ее, как она есть. Услышав эти слова. Сартр, по словам очевидца, побледнел и сказал: это то, что я должен был сделать! (Бледная немочь честолюбия.)
И такая же сцена на два-три года позже происходит в Италии. Антонио Банфи рассказывает своему ученику Энцо Паччи тоже о немецких новинках, что, например, розу можно описать саму по себе, как таковую.
Но дело в том, что это невозможно. Ничто не является феноменом. Нечто может лишь стать феноменом. И только при одном условии: что между мной и розой (или чернильницей) что-то произошло. Если же между мной и предметом не произошло события встречи, невозможна постановка задачи услышать голос. Что-то увидеть как феномен и затем уже применить к нему феноменологическое описание можно, если в пространстве путей, проходимых мной в жизни, случилось – именно между этим предметом и мной – событие, которое в этот предмет (по известным мне траекториям, независимо от произвольных усилий запомнить что-то) вложило, упаковало смысл моего прошлого, в тот момент не ставшего настоящим, не вышедшего на аналитическую поверхность, – тогда по ходу дела может возникнуть задача и может быть услышан голос.
Итак, есть некоторый срез бытия, в котором все события завершены, смыслы уже установились и т.д., что дает действительную размерность и масштабы нашей человеческой жизни: так, как оно есть на самом деле, а не так, как нам кажется в дурной бесконечности. Напомню о ряде последовательных эпизодов в романе "В поисках утраченного времени".
Мальчик, которого нянька водила гулять на Елисейские поля, оказавшись как-то рядом с общественной уборной и вступив в разговор со служительницей уборной, оказывается под странным впечатлением от запаха сырости, который что-то говорил. Это символическое явление, которое говорит нашему герою, кто он. Но пока герой только под властью странности, колдовства этого впечатления – казалось бы, банального. Но затем, через два-три года, оно появляется у него вновь (и он связывает одну сцену с другой) в комнате у дяди, бонвивана, когда промелькнула уходящая от него женщина в розовом, Одетт, которая затем окажется возлюбленной Свана; а любовь Свана к Одетт есть архетипическая любовь для нашего героя.
Вот три последовательных звука, удара, символа, подобно совпадению, перекличке фонарей на жизненных перекрестках героев в "Докторе Живаго" Пастернака. Все они говорят о свершившемся, которое нужно прочитать.
Но прочитать можно, лишь остановившись в своем впечатлении, упорно расшифровывая. Наш автор, Пруст, строит поле. в котором возможны непроизвольные воспоминания, когда символы могут всплывать. И они всплывают. И оказывается, что сырость говорила Марселю, что у него есть – условно скажем – комплекс влажною лона. что форма единственно возможной для него любви, которую нужно осознать, чтобы потом преодолеть, – это быть все время заключенным в лоне, никогда не выходя во внешний мир, – архетип материнского лона. Вот почему герой не может заснуть без поцелуя матери. И в своей любви к Альбертине он будет искать затем ту же утешительную форму материнского поцелуя на ночь. Будучи тем самым обречен на несчастную любовь, потому что убаюкивающего лона на всю жизнь быть не может.
То, что я говорю, есть уже расшифровка, потому что я пользуюсь, рассказывая это, текстом романа. А текст романа, посредством авторской расшифровки, строит то, посредством чего можно испытать чувства. Не те, которые ты испытываешь, потому что у тебя появился комплекс, а ты другой, пересозданный, оказавшийся в пространстве и времени, заданном движением расшифровки, которое не зависит от случайностей жизни и в котором ты можешь установиться как человек судьбы, владеющий своей судьбой. Другой судьбы у тебя не будет. Но той, которая будет, ты уже владеешь.
Публикация И.К. Мамардашвили 




1. Беседы в Лондонском приходе (апрель-май 1984 г.). Пер. с англ. и подзаголовки Е. Л. Майданович.
2. О, хоть руки прикосновенье! О, хоть услышать голос смолкший... (А. Теннисон).
3. В практике Запада гроб привозят в храм закрытым, прямо к отпеванию, и открывают для прощания только по специальному настоянию близких. – Ред.
Источник:

http://www.psychology.ru/library/00001.shtml 



Rambler's Top100