Марина Михайлова,
доктор философских наук,
автор и ведущая радио Санкт-Петербургской митрополии «Град Петров»
ЛЮБОВЬ К ОТЕЧЕСКИМ ГРОБАМ,
или
Философский пароход – с корабля современности?
Случилось так, что статья Тимура Щукина «Пароход “Россия”» («Вода живая», 2012, № 11) стала предметом оживленного обсуждения. Поэтому предлагаемый вашему вниманию текст, будучи персональным высказыванием, в то же время резюмирует мнение группы лиц, в числе которых и профессиональные философы из Москвы, Петербурга и Самары, и коллеги с радио «Град Петров», и друзья автора.
Повод к размышлениям – событие девяностолетней давности. В 1922 году по приказанию Ленина из Советской России было выдворено за границу более двухсот человек. Основанием для высылки стал образ мыслей этих людей, который власть расценила как «контрреволюционный». Среди изгнанных были врачи и юристы, профессора и студенты высших учебных заведений, экономисты и инженеры, литераторы и политические деятели. Было среди них и одиннадцать профессиональных философов (Ю. И. Айхенвальд, Н. А. Бердяев, отец Сергий Булгаков, Б. П. Вышеславцев, И. А. Ильин, И. И. Лапшин, Л. П. Карсавин, Н. О. Лосский, П. А. Сорокин, Ф. А. Степун, С. Л. Франк), что дало основание С. С. Хоружему в своей статье 1989 года назвать этот исход «философским пароходом».
Событие это неоднократно рассматривалось и разнообразно интерпретировалось, как трагически , так и скептически . Поэтому «расстановка акцентов», предлагаемая Т. Щукиным, вовсе не нова, скорее банальна. Тем не менее, считаю необходимым откликнуться на этот материал, который вызывает возражения научного, культурного, нравственного и христианского свойства.
С точки зрения науки
Читая материал Т. Щукина, невольно вспоминаешь Хлестакова, который был «с Пушкиным на дружеской ноге» и имел «легкость в мыслях необыкновенную». Чтобы оценить «вклад <…> в мировую сокровищницу мысли», который внес отец Сергий Булгаков, автору достаточно одного абзаца. Так же скоро он расправляется и с Н. А. Бердяевым. Таким образом, задачи, которые профессиональными исследователями решаются если не в диссертациях и монографиях, то во всяком случае в объемных статьях, бойкий журналист решает влет. Там, где серьезные ученые дают себе труд анализировать, аргументировать, входить в тонкости рассмотрения исследуемых авторов, Т. Щукин выносит молниеносный вердикт. Боюсь, что достоверность столь легковесных суждений ничтожно мала.
Неверна сама исходная посылка о том, что существует некий «вклад», который можно измерить объективными критериями. Философия на протяжении всей своей истории рассматривает одни и те же вопросы, и ценность философского высказывания определяется вовсе не тем, что оно «вносит вклад», дает ответы и увеличивает сумму информации, сколько тем, что философский текст снова и снова обращает мысль читателя к тем вечным вопросам, которые неразрешимы и в то же время требуют того, чтобы мы постоянно к ним возвращались. С этой точки зрения беспощадно критикуемые Щукиным авторы со своей философской задачей вполне справились: они заново поставили целый ряд вопросов, актуальных для онтологии, философской антропологии, экзистенциальной философии, философии истории, богословия, философии культуры и проч., и проч.
Обращает на себя внимание также логика автора. Т. Щукин вопрошает: «Зачем мне отец Сергий Булгаков, если есть Шеллинг? <…> Или что нового мне дает Николай Бердяев, если о тех же вопросах личной свободы, но куда более тонко, писали французские экзистенциалисты?» , а затем заключает: «Потеря конкретного “Бердяева”, конкретного “Эрна” или конкретного “Изгоева” – не великая беда для русской культуры». Мало того, что автор делает здесь грубую фактическую ошибку: Владимира Францевича Эрна не было и не могло быть на «философском пароходе», потому что он умер в Москве в 1917 году (приходится отметить, что ошибок в статье много: автор изобретает новый термин «механицистический», не отмеченный ни в одном философском словаре; A. Ф. Лосева, который был критиком платонизма, числит платоником и проч.) Хуже другое. Свои частные суждения Т. Щукин возводит в ранг оценок, произносимых от лица русской культуры: мне это неинтересно – следовательно, это не является культурной ценностью. Не помню, чтобы себе позволяли что-нибудь подобное Д. С. Лихачев или С. С. Аверинцев, которые внесли в русскую культуру вклад, неизмеримо более весомый, чем журналист Щукин.
С точки зрения А. П. Козырева, «высылка философов <…> нанесла непоправимый и доселе вред философскому дискурсу в нашем Отечестве. Высланные мыслители <…> были политическими философами, чутко отзывавшимися на состояние российского общества, принимавшими участие в политической полемике и публицистике. <…> Именно эту нишу политической философии не удается равнозначно и качественно заполнить до сих пор» . Насильственная депортация части ученого сообщества нанесла серьезный вред отечественной науке еще и потому, что было нарушено общение мысли, обмен идеями, множественность исследовательских подходов – то, без чего невозможна эффективная научная работа.
С точки зрения культуры
Еще Ю. М. Лотман говорил о том, что культурная память представляет собой сложную структуру, в которой не существует ценных и неценных элементов. Представления о том, что следует помнить, а что подлежит забвению, со временем меняются. Со сменой культурной парадигмы то, что вчера было в центре, уходит на периферию, а то, что казалось забытым, актуализируется. Яркий пример – возрождение русской средневековой иконы в ХХ веке. То, что сегодня нам кажется неинтересным или ненужным, может оказаться необходимым для наших потомков. Хотя бы поэтому искусственное исключение из культурного горизонта значительного числа сильных авторов – негативный факт. Т. Щукин в наивном эгоцентризме уверяет нас, что ничего особенного Россия не потеряла. У меня же нет уверенности в том, что среди тех русских людей, кто не дожил до возвращения книг и имен в конце 1980-х, не было потенциальных благодарных читателей русской религиозной философии, однако их насильственно лишили возможности прочесть эти книги. Равным образом я вовсе не уверена и в том, что в будущих веках Бердяев, Франк или Вышеславцев решительно никому не будут интересны. Культура – это свобода. Никто не должен решать, что для меня ценно, и запрещать мне читать любого автора. А ведь именно это – полицейское отторжение авторов от читателей – и было произведено советскими чиновниками.
Сомнительны и рассуждения Т. Щукина о «бесполезности» творчества высланных философов. Культура в своих высших проявлениях в принципе бесполезна, ни для каких практических целей не предназначена, о чем сказал еще Пушкин: «Тебе бы пользы всё, на вес / Кумир ты ценишь бельведерский...» Похоже, автору материала недоступно измерение красоты: красоты свободной мысли, красоты русской речи, которой изгнанники прекрасно владели. К. С. Пигров замечательно сказал о том, что философ «просто “гремучим жемчугом” своей философии вносит “вклад” в русский язык и в сознание народа. <…> Эти философы высланные, они плоть от плоти именно русской культуры, русского языка, они наши. Они нам нужны, другим они не нужны, или нужны “не очень”, так для коллекции. <…> Философия национальна, как и поэзия».
Я благодарна Ю. Ананьеву за мысль о том, что с отплытием «философского парохода» Россия потеряла не столько тексты, а именно людей: изгнанники уже никогда не смогли войти на родине в университетские аудитории и лекционные залы. Так была нарушена живая традиция, которая передается от учителя к ученику. Мне довелось слушать Ю. М. Лотмана и М. Л. Гаспарова, отца Александра Меня и С. С. Аверинцева, и я могу свидетельствовать о том, как много прибавляет их живое присутствие к их текстам. Радикальное отсутствие людей с парохода как учителей – значительная культурная потеря.
Пафос Т. Щукина не в последнюю очередь определяется жесткой критикой «гнилой интеллигенции», «обозной сволочи». Эти слова автор вежливо берет в кавычки, но уже без всяких кавычек, от первого лица, утверждает, что «в начале XX века влияние интеллигентской субкультуры несло несомненный вред и философии, и эмпирической науке», и указывает на «необязательность мысли, риторичность, многословность, полемичность, свойственные интеллигенту». Как филолог замечу, что именно необязательностью и неотчетливостью мысли, многословием и запальчивой полемичностью отличается материал Т. Щукина. Напомню также, что начало критике интеллигенции положил сборник «Вехи», участники которого были на «философском пароходе». В этом смысле Щукин мог бы скорее быть благодарен родоначальникам того дискурса, в котором сам существует. В качестве же образца дурной риторичности, многословия и полемичности приведу цитату из письма Ленина: «Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих “военных шпионов” изловить и излавливать постоянно и систематически и выслать за границу» . Читатель уже понял, что шпионы и растлители – это и есть пассажиры «философского парохода». Не знаю, как тебе, уважаемый читатель, а мне они вовсе не кажутся растлителями, равно как и захлебывающийся злобой Ленин совсем не представляется образцом строгости мысли и благородства помыслов.
С точки зрения этики
Говорить об этическом аспекте «философского парохода» трудно и неловко. Немыслимо на страницах христианского журнала полемизировать по вопросам, которые кажутся очевидными для любого порядочного человека. Вспоминаются горькие слова Зинаиды Гиппиус: «Если нужно объяснять, то не нужно объяснять». Тем не менее, приходится объясниться.
Удивительно нравственное нечувствие автора, который позволил себе тезис о том, что изгнанники должны быть благодарны «если не прямо Ленину, то судьбе» за то, что Советская Россия отказалась «от их интеллектуальных услуг». Во-первых, девяносто лет назад в России и в страшном сне не привиделось бы никому, что преподаватель или исследователь «предоставляет услуги» (образовательные или еще какие). Служение, культурная работа, умственный труд и даже партийный долг – что угодно, но не «предоставление услуг». Тогда еще различали храм и рынок. Во-вторых, если ночной разбойник меня только ограбил, а не убил, я должна быть ему за это благодарна? Или следует его призвать к ответу за преступление? Щукину не кажется странной ситуация, когда людей, граждан, выдворяют из их родной страны на том основании, что текущей власти не нравится их образ мыслей. Напротив, он говорит, что «плодовитые интеллектуалы Серебряного века» были высланы «в рамках ленинской логики вполне за дело», при этом вопрос о порочности подобной логики перед автором, похоже, не стоит. Можно, конечно, продолжать быть рабами и благодарить за то, что большевики их не утопили вместе с теми пароходами (а запросто могли бы), а только выслали. Это, кстати, тоже банальность, а не новый взгляд: уже тогда, в 1922, отъезжающим говорили: «Счастливые, за границу поедете!» . Но не лучше ли дать этическую оценку той системе общественных отношений, в которой изгнание – редкая удача на фоне нормы – смерти в лагере? Такой нравственной оценки автор избегает, никакой проблемы в репрессивном тоталитарном режиме не усматривает. Напротив, по его мнению, «проблема была в том, что люди, взращенные старой образовательной системой, в новую систему вписывались плохо. Потому одни уплыли в Штеттин и Берлин, другие – на Колыму, третьи – на тот свет, а четвертые – погибли духовно». Стройная картина: устаревшие интеллигенты не вписались в новую светлую жизнь. Как будто автору неизвестно о том, что не «уплыли» кто куда, а были изгнаны, замучены в лагерях, расстреляны.
Примером «погибшего духовно» Щукину служит А. Ф. Лосев, который «сломался», «до глубокой старости скрывал свою веру и свои платонические взгляды за пеленой марксистских заклинаний». Автор, по-видимому, не знает, как много Лосев сделал для того, чтобы христианская мысль могла – пусть и под прикрытием «марксистско-ленинской эстетики» – присутствовать в интеллектуальном пространстве. Если в стране голод, нельзя дать чистый хлеб, а только лепешки пополам с соломой – что ж, вообще людей не кормить? Могу свидетельствовать о том, что работы Лосева, Аверинцева, Бычкова были для нас источником живой христианской мысли в стране, где нельзя было купить Евангелие. Кто такой Лосев, я знаю: он был тайным монахом, был зэком на Беломорканале, где и ослеп, написал много замечательных книг и вырастил много достойных учеников. Кто такой Щукин и почему он становится в позу судьи по отношению к Лосеву, я не знаю.
Несомненно, никто не обязан знать, понимать и любить те или иные книги. Но уважение к культурной традиции, да и вообще к другому – условие нашего собственного достойного бытия. Как сказала профессор А. П. Валицкая, «мысль и судьбы российских интеллигентов, если не любишь, так хотя бы уважай. Иначе – кто мы и зачем мы здесь?»
Главное этическое несогласие со статьей и состоит в том, что она начисто лишена уважения к другому, зато полна селективных суждений о том, что ценно для России, а что не ценно, кто «плод», а кто «почва». При таком строе мысли от «почвы» и до «лагерной пыли» недалеко.
С точки зрения христианства
Текст Щукина неудивителен в наше время, когда лучший способ обратить на себя внимание состоит вовсе не в том, чтобы сделать что-то значительное, а в том, чтобы хлестко высказаться о том значительном, что сделали другие. Тогда стоит только назвать черное белым – и ты уже на верхней ступеньке рейтинга. Если бы я встретила подобные суждения на просторах интернета, у меня не возникло бы ни малейшего желания вступать в полемику. Как говорят французы, «les chiens aboient – la caravane passe». Но статья появилась в Санкт-Петербургском церковном вестнике. Практически это означает, что мои нецерковные друзья, которые знают, что я православная христианка, могут прочесть ее и задать простой вопрос: «А что, вы там в церкви действительно думаете, что Бердяев с Булгаковым ничего не сделали для русской культуры и должны быть благодарны Ленину за то, что их не расстреляли?» Именно поэтому я и сочла необходимым выразить свое несогласие с позицией автора – чтобы было понятно, что не все мы там в церкви так думаем.
Как христианка я должна сказать две вещи по поводу этой публикации. Первое. Петербург – большой университетский город, здесь много интересных людей с хорошим образованием, и редакция всегда имеет возможность для высказывания по значимым общественным, культурным и научным вопросам пригласить знающих людей. Читатели могут быть с ними согласны или не согласны, но в любом случае они почувствуют, что их уважают и дают им достойный, качественный материал. Настоятель нашей Чесменской церкви, отец Алексей Крылов, часто говорит: «В церкви должно быть все самое лучшее». Это относится не только к вещам, но и к мыслям. Когда церковный журнал поднимает важные темы, пусть их достойно развивают серьезные квалифицированные эксперты, а не бойкие публицисты.
И второе. Христианский взгляд на вещи предполагает милосердие, жизненную силу, благодарность. Поэтому произнесу то, что, с моей точки зрения, необходимо было сказать именно на страницах церковного журнала о «философском пароходе» и что не было сказано в № 11.
Мне бесконечно жаль этих людей, которые были грубо и жестоко оторваны от родной земли и русского языка, от своих домов и любимых городов, от друзей и близких, от учителей и учеников, от отчих могил и от возможности строить жизнь своей страны. Я оплакиваю их трудный путь и считаю их изгнание горькой потерей.
Я бесконечно рада, что эти люди спаслись, выжили и оставили нам свои работы. Мне радостно, что их книги стали частью нашей жизни, нашей интеллектуальной и словесной культуры, что они уже нашли множество благодарных читателей и продолжают их находить.
Я бесконечно благодарна этим людям за то, что они мыслили сильно и свободно, писали ярко и прозрачно, помогали голодающим, молились Богу, преподавали в университетах, трудились как инженеры и агрономы, занимались литературой и журналистикой, учили и лечили – словом, жили наполненной и осмысленной жизнью. Энергия этой настоящей жизни и сегодня существует для нас – в ту меру, в какую мы способны ее благодарно принять.
ПОЛНЫЙ ТЕКСТ СТАТЬИ:
ссылка для скачивания:
Комментариев нет:
Отправить комментарий